Роман
…без веры в свою душу
и в ее бессмертие бытие
человека неестественно,
немыслимо и невыносимо…
Федор Достоевский



4.

Мы нашли "третий дом" почти на середине умирающей деревни. Мотоцикл стоял в деревянном сарайчике. Я добросовестно, ключом открыл дверь сарая, которую можно было сломать одним нажимом плеча. Мотоцикл оказался древней "Явой" Касьяна. Я его узнал по вмятине на баке. Он, несмотря на свой почтенный возраст, был хорошо ухожен и завелся мгновенно, вопреки моим ожиданиям. Мне не хотелось проезжать мимо базы. Что-то ведь там произошло такое, в чем мне лучше было не участвовать. Я отцепил ключи, воткнул их в замок и все вместе повесил на скобу с внутренней стороны ветхой двери. Потом мы сразу с примятой в бурьяне тропинки свернули вправо, и я, пока выезжали по гредерке на трассу, опробовал мотоцикл на разных режимах. Он был не хуже нового. Это у рачительных хозяев случается часто. Тоня становилась для меня все более загадочной. Не я, а мой организм, очень быстро вспомнил давние приемы вождения, и по трассе мы не ехали, а летели.

У моста через реку я притормозил и съехал к воде. Я здесь давно знал кусок бетонной сваи в траве, на которую можно было присесть и отдохнуть. Я с еще большим удовольствием поплавал бы. Но надо сначала решить, что делать с девушкой.

- Ты Тома или Люся? - спросил я, когда она присела рядом со мной и как-то очень уж привычно и уютно устроилась на плече.
- Я Екатерина.
- А Касьян…
- Андрей Касьянович - это… Это, может быть, мой папа.
- Господи, спаси и помилуй…Как папа? Что значит «может быть»?- непроизвольно вырвалось у меня.

- Так… - сказала она. - Бывает… Они с мамой… Ну… Всегда, еще молодыми были вместе. Ну… Когда мы родились с Настей, тот человек, с которым жила мама, ушел от нас. Мы не знали, что тебе это не понравится. Правда…

Я не знал, что сказать.

- И что же ты теперь со мной собираешься делать? Я ведь от тебя не отстану. Я тебя, правда, люблю. Я тебя сразу полюбила, как только увидела.

Я вспомнил судьбу Касьяна, которого окрутили во время оно на его нынешней жене. Он тогда не пропускал ничего, что движется или хотя бы звучит. Так что папашей он мог тогда стать кому угодно. Но он был и завидный жених. Себя же я в означенном качестве рассматривать не мог ни с какой стороны. Но главное было не в этом. Главное было в том, что у меня самого не было угла. Моя "одна двадцать седьмая" переживала мучительный процесс превращения в одну шестнадцатую… А вообще то стоило поехать и посмотреть, как идет превращение…

- Ты не боишься, что мы встретим какого-нибудь знакомого? Например, маму?
- А разве рядом с тобой можно кого-нибудь бояться?

- Злые языки страшнее пистолета…
- С тобой я не страшусь суда людского, как не боюсь и божьего суда…
- Сама придумала?
- Так разве не это и ценно?… Прислушайся…Слышишь? - Она очень тихо прошептала мне в самое ухо, - Я тебя люблю. Сильно - сильно.

- Это я тебе должен шептать. Я же коварный соблазнитель.
- У тебя все еще впереди. Не расстраивайся. Успеешь нашептаться. И для коварства твоего время будет…

- Ну, ладно. Поедем, посмотрим, что там делается?
Мы рванули на мою Красную Поляну. С Катериной было легко ехать на мотоцикле. Она очень плотно прижималась ко мне и очень хорошо чувствовала машину на поворотах. Мы долетели быстро. Строители, как ни странно, уже начали выкладывать вокруг моего угла стену из серого кирпича. Они уже складывали инструменты, когда мы приехали. Наше появление ускорило их отъезд. Но Господь все же был на нашей стороне: у нас был теперь ключ от одной двадцать седьмой. Молодой мастер-строитель оставил его бригадиру. У нас теперь были стены и крыша, были выпивка и закуска. У нас был спальный мешок…

Когда строители ушли, я осмотрел стройку. Ребята работали без обычного мусора вокруг. Единственный бугор земли сырой возвышался у котлована в откосе. Там, на месте сожженного кем-то дома, начиналось строительство довольно вместительного помещения, мало похожего на дровяной сарай. Это был скорее очень хороший гараж. Ну, гараж, так гараж…

Главное состояло в том, что у меня получалось вполне сносное двухкомнатное жилье. Без удобств, но теплое и с водой, которую, судя по траншее через дорогу, засыпанной свежим гравием, в мою одну двадцать седьмую уже завели от центральной трубы.

- Это называется водка, это - хлеб и колбаса, это спальный мешок… - сказал я, включив свет в комнате. - Если вас устраивает, можно остаться здесь. Если нет, отвезу вас домой.
- Нас устраивает любой шалаш. Только бы с милым. Разве ты не знаешь? А ты сам как? Хочешь меня отвезти или оставить?

Она была очень мила. Честно говоря, одному мне было бы здесь очень тоскливо.
Я затащил мотоцикл внутрь своей будущей передней - квадрата земли, вокруг которого кирпичная стенка поднялась уже почти на метр, и оставил машину на волю Господа, благоволившего к нам сегодня.
Мы выпили по глотку. Катя поморщилась и улыбнулась. Мне было интересно, как она начнет продолжение…

Она расстегнула на мне рубашку и принялась пощипывать волоски: пощиплет - поднимет глаза, пощиплет тихонько - посмотрит. И я видел, что она едва удерживает руки от того, чтобы броситься мне на шею. Интересно, пропадет это желание или нет… Бросится она в наш омут сама, без моего поощрения, или вытерпит? Она, напряженно улыбаясь, уже дрожащими руками распахнула мою рубашку пошире расстегнула свой халатик и прижалась ко мне снова окаменевшими сосочками, руки ее словно бы сами, в последней истоме, проскользнули по мне вверх, и она, прерывисто дыша, обняла, притянула меня к себе припала вся, звеня натянутой стрункой. Я поднял ее и выключил свет. Она очень дрожала, торопилась. Я на ощупь залез в свою сумку, нашел там, туристическую подушку, надул ее до предела ртом, положил в изголовье, и медленно разделся, сдерживая себя. Потом я сложил одежду, медленно освободил Катю от ее халатика, лифчика, бикини и тоже все аккуратно сложил поверх своей одежды, а потом медленно погрузился в счастье всем своим огнем, до конца, и не сдержался, ударил вперед. Она вскрикнула так, словно ощутила все впервые. Я поднял ее ноги и завел на себя. Она немедленно окольцевала меня ими. Я поднялся на руках и проник еще дальше. Она стонала и извивалась, а я действовал неторопливо, но беспощадно. Она стонала и извивалась, затихала, снова начинала еще более бурно стонать и извиваться… Меня хватило на несколько ее вспышек. Она уже успокоилась и молча, не шевелясь, ждала чего-то. Встрепенулась и порывисто обняла меня, только тогда, когда я уже в своем бессознательном полете полетел туда, где она не единожды успела сегодня побывать. Я понял, что она почему-то сочувствует мне и стремится мне что-то облегчить.

Несколько минут Катя, как усталая жена, лежала молча и неподвижно рядом со мной. Потом я встал и оделся.
- Поедем на реку.
- Ой… Давай не поедем.
- Надо.
- Ну… Если надо…

Я скатал спальник с подушкой и взял их с собой, собираясь либо отдать их Катерине, либо самому держать под мышкой. Но ничего такого не понадобилось. К багажнику мотоцикла был пристегнут Тоней эластичный шнур, коим я и приторочил свою ношу.
Я выехал на крутояр за мостом. Отсюда было видно, как лежат поперек реки огни моста, и как вдоль воды в нашу сторону стелится меч лупоглазой луны. Здесь я давно знал песчаный пятачок у берега. На него и принес свою драгоценную ношу. Она кошечкой липла ко мне, обнимая за шею и ласкаясь.

Я намыливал ее, с наслаждением касаясь любимых мест. Она млела под моими руками, потому что я прикасался к ней везде так ласково, как, может быть, не прикасалась мама. Я скользил по ней, наслаждаясь гладкостью кожи, я целовал ее, везде и совершенство всего в ней вполне могло свести с ума. После купанья мы сидели, обнявшись, на теплом камне, и я думал о том, что могу сейчас умереть за нее. И вместе с тем Касьян вполне может быть, что и ее отец… А я кто? Так просто все. Сделай шаг, и ты подлец… Где грань? Кто или что должно остановить человека от совершения подлости? И я искал форму вопроса о том, что меня взволновало несколько часов назад, и я не знал, имею ли право на эти расспросы. Может быть, она почувствовала мои сомнения, а возможно и ее мучило сейчас то же самое, что и меня, но она вдруг, глядя на огни, дрожащие в воде на той стороне, сказала:
- Андрей Касьянович изнасиловал нас с сестрой. Обоих. По очереди. В четырнадцать лет.

Я вскочил подбросившей меня внутренней пружиной. Меня словно бы сковало что-то. Я смотрел на эту девушку, такую милую, такую веселую, такую прекрасную, такую достойную счастья и не понимал, не мог понять, нельзя было понять то, что она говорила.

- Тогда мама переживала свой очередной роман и не ночевала дома. Он пришел пьяный. Сперва скандалил. Пил. А потом нас напоил и изнасиловал. Сначала меня, а Настя смотрела. А потом наоборот
.
- Как… Смотрела?… - сам собою выдавился из меня вопрос.
- Просто. Смотрела и все. Мы сто раз видели, как они с мамой это делали.
- С мамой?

- Она потом обо всем догадалась и стала седой. А нас он убедил, что так надо, что так делают все девочки. Для правильного развития. Мы это и без него знали. У нас в классе все уже спали с мальчишками. А нам - с мальчишками казалось противно. Потом еще смотреть на всякого… Противно.

- А почему мама замуж не выходила?

- Андрей Касьянович ее любил и не позволил второй раз выйти замуж. Мужчина один у нее был. Они встречались. Но он был трус, боялся Касьяна. А мы кроме него больше ни с кем… Ну… Не жили. И я сегодня поняла, что до тебя у меня ничего и не было. Правда, ведь? Ничего?

- Правда. - Сказал я, прижимая ее к себе. - Ничего у тебя не было. - И она всплеснулась ко мне. Я стащил правый рукав рубашки и, как птенца, посадил ее к себе под полу. Она обняла меня остывшими после купанья руками, прижалась, а я думал о том, что не так уж далека она от правды. Ничего у нее в жизни не было. Кроме подлости подлых. Вопрос только в том, какова же теперь моя то роль в их запутанных отношениях?

- Ты знаешь, что мне хочется? - тихо спросила она.
- Что?
- Мне хочется слиться с тобой, чтобы меня совсем не было. Хочется стать частью нас с тобой вместе. Ведь это можно, правда? Мы можем быть одним целым?
- Можем. Конечно, можем. Почему нет? Мы все можем. - И я подумал, что так вот, может быть, и заканчиваются у взрослого человека минуты растерянности. Они кончаются, как только ты берешь на себя ответственность за чью-нибудь жизнь.
Потом я выбрал на пригорке место поровнее и посуше, раскатал спальник и предложил:
- Прошу вас, королева…
- Только ничего больше не надо. Ладно?

- Ладно. Не надо так не надо, - коварно согласился я, стаскивая с себя свою повседневную джинсху вместе с плавками. Она собралась было забраться в мешок, не сняв свой полупризрачный халатик, но я сам аккуратно раздел ее. Нельзя лишать себя и ее такого счастья, если уж оно пришло, не ожидая зова. Пришло само. Зачем держать его?

- Ты сказала не надо. Я и не буду.
Спальник был тесноват для двоих. Я лег на спину. Катя пристроилась рядом. Я подождал, пока она успокоится, повернул ее и потянул на себя. Она своим мраморным коленом робко прикоснулась к самому горячему, что уже бушевало во мне, и испуганно отдернула ногу. Тогда я взял ее руку положил туда, где только что было ее колено, а потом сжал пальцы, зажимая то, чего она так испугалась. Она замерла, напряглась, потом расслабилась и, осторожно водя рукой, на ощупь обследовала интересующий объект. Кто из нас больше терпел, я не знаю. Больше выносить эту пытку лаской я уже не мог и положил ее на себя... Она опять стонала и билась. И снова устала. И снова не хотела выпускать меня из себя. Она пугала меня, каждый раз добиваясь своего полета в беспамятство. И каждый раз ей это удавалось. Теперь она никогда не покинет меня, а если когда-нибудь и уйдет к другому, то всегда будет возвращаться.

Утром я подвез ее к дому. Не обращая внимания на прохожих, она повисла у меня на шее, и долго целовала, как могла: неумело, но горячо.
- Если ты не придешь к нам, я сама к тебе приду.
Мне стало жаль ее. У нее был пепельный цвет лица, а появившаяся за ночь темнота под глазами делала их еще больше и таинственнее.
- Приходи. Я буду ждать.

Я газанул так, что сам удивился, как это рев мотора не свалил дом, под аркой которого мы прощались.