ВОЗВРАЩЕНЬЕ ИЗ РАЯ

2.

Этот аромат пристал ко мне и сопровождал всю дорогу. Он был разлит в процеженном грозой, охлажденном и снова разогретом воздухе, а светлое лето сияло надо мной всем своим необъятным и всеобщим счастьем. Уже на виду у заводоуправления я заметил цветки колючего чертополоха. Оказалось - это они разливали в промытом послегрозовом воздухе такой удивительный запах. Мне казалось, что этот запах преследует меня даже у самой бетонной стенки забора, за которой "шумел-гудел родной завод!". Какой-то импортный внедрожник, огромный и легкий, бесшумно просквозил мимо меня, заставив метнуться вперед от лужи, которую он выплеснул колесами на забор, где миг назад был я. Я погрозил водителю кулаком. Внедорожник резко ткнулся в мокрый тротуар и так же резко на задней скорости подлетел ко мне. Идиоту - водителю, наверное, не понравился мой жест. Мне никого не хотелось бить в такую прекрасную погоду. Но и выяснять, кто прав, кто виноват, хотелось еще меньше. "Уложу без слов, - решил я, - и пойду дальше."
Из машины как бешеные выскочили два громилы и бросились ко мне.

С одним из них мы тут же и обнялись безо всяких слов. Другой обалдело глядел на нас.
Федька Теряев! Теряй! Мы с ним столько раз разбивали носы друг другу
в спаррингах, что больших друзей в округе не было. Расстались мы после Афгана: он пошел своей дорогой - в рэкетиры, я – своей – в журналистику. Разошлись мы, казалось, недосягаемо. Но, право слово, мне было приятно увидеть его живым, здоровым и процветающим.

- Поедешь со мной до города? Спешу больше чем на пожар.
- Рад был тебя видеть. Если тебе на пожар, живы будем, встретимся.
- Удачи, - сказал он.
- У дома… - Сморозил я.

До него смысл шутки дошел несколько позже, чем надо, он высунулся над опущенным стеклом и, хохоча, помахал мне ручищей. Потом джип снова ринулся ко мне, Федька, через стекло, протянул мне визитку.
- Крест святой, мне хочется с тобой принять парку, - сказал он. - Ты был такой недоступный, а теперь - порядок. Пешком ходишь… Обязательно звони. Не то я тебя сам найду. У меня такая парилка! Войдешь и не выйдешь! – И джип бесшумной, черной молнией скользнул за поворот.

Я поймал себя на том, что не завидую ни его машине с водителем, ни его костюму, подобного которому у меня никогда не было. Это все были вещи, значения которым я никогда не придавал. Я почему-то все больше любил неожиданно свалившуюся на меня одну двадцать седьмую, которую надо было довести до такого состояния, чтобы в ней можно было жить. А может быть, мне просто надоело жить, не напрягаясь для решения серьезных задач, и это была первая, хоть и не самая сложная пока что…

Холл заводоуправления тоже сиял светло-голубой отделкой стен, чистотой пластика и матовых ламп, которые словно подглядывали за тобой из плафонов по краю потолка. В этом свете и белизне серые люди неожиданно уменьшались в размерах, терялись и начинали казаться беспомощными сами себе. Это ощущение усиливали непроницаемые лица крепких охранников в синей форме с огненно-золотыми эмблемами на беретах и рукавах. В мои времена здесь только зимой стояла кордоном у своих вешалок гардеробщица за деревянной стойкой, да и той надоедало таскать зимние харпали, и она садилась у тумбочки, предоставляя входящим право на самообслуживание. Летом здесь чаще не было никого, но ничего не воровали, никого не уводили в плен и не убивали на месте. О, деньги, деньги…Кто вас только выдумал!

Я знал, что мне преградят дорогу, но пошел на охранника, глядя ему в серые круглые глаза, и мысленно приказал отойти в сторону. Он не отошел. Всего лишь отклонился влево. Я прошел мимо него к мраморной лестнице, которой здесь никогда не было, и понял, что это меня здесь не было тысячу лет. Здесь, в таком доме, которым заводоуправление стало теперь, не было ничего такого, что здесь когда-то было. Очень трудно было представить, например, что конный отряд немецких войск ,оккупировавших когда-то эти места, зачем-то затаскивал лошадей на второй этаж этого здания по такой вот мраморной лестнице. Тогда здесь были просто бетонные пороги. Интересно, будь пороги мраморными, как сейчас, стали бы немцы заволакивать по ним кованых лошадей? Для меня вообще всегда был загадкой этот вражеский маневр. Неужели нельзя было поставить коней в одноэтажных бараках, например, расположенных по соседству. А впрочем, в бараках, скорее всего, тогда жили люди. И трехэтажная конюшня в заводоуправлении была благодеянием для захватчиков.

Но что навсегда останется для меня загадкой не тех, а нынешних времен, так это то, что рядом с дверью в приемную директора в нише стоял, как и прежде, бюст В. И. Ленина. Будто бы бронзовый, увесистый на вид. На самом деле это произведение искусства было вылеплено из гипса и выкрашено под бронзу. Конечно, так покрасить, как бюст был покрашен, это настоящее искусство. Я бы никогда не поверил, что гипс может выглядеть так бронзово, если бы самолично во время оно не таскал этого идола по этажам. Он даже стукал тогда о перила лестницы противно и глухо. Но, главное, когда он при переноске стукался обо что-нибудь, и отваливались мелкие гипсовые крошки, было страшно до ужаса: вдруг расколотится совсем вождь мирового пролетариата, и тогда всем нам, его переносителям, была бы крышка по имени "лесоповал".

В приемной теперь тоже сидел синий богатырь, расставив могучие коленки. Беленькая секретарша, которых можно было бы из одного охранника выкроить не меньше трех штук, а то и четыре, вопросительно подняла на меня очи - главное свое оружие в этой жизни, как я сразу понял. Я кивнул на дверь главного инженера.
- Минуточку…- сказала она и упорхнула за указанную дверь. " Люся ее зовут или Тамара?" - подумал я, посмотрев на ее ладненький задок, и почему-то решил, что, скорее всего она Тамара.

- Вы кто? - спросила она через две минуты, заслоняя собой белую дверь руководителя.
- Он будет рад… - пояснил я и пошел на нее. Она посторонилась, и мой друг Касьян, увидев меня, выскочил из-за стола пожимать мне руку. Обниматься мы никогда не любили. Встречались редко. Но часа на два - нас всегда хватало, чтобы не осточертеть друг другу, а это, если разобраться хорошенько, не так уж и мало по нынешним временам. Он вообще-то для меня всегда был по должности Андрей Касьяныч, так как шел вверх порядка на три - четыре впереди, но после моего ухода с предприятия из-за редких встреч наша неравнозначность как-то сгладилась, а дружба осталась. Мне давно бы уже полагалось звать его по имени, но я, как и прежде, пользовался отчеством - Касьян. Так мне больше нравилось.
- Садись. Рассказывай. Каким ветром занесло?
- Попутным. Давно не виделись.
- Это ты брось. Я рад тебя видеть в любом случае. Но не трать время. Говори, что привело?
Я рассказал про свои строительные надобности.

- Ты при деньгах? - спросил он. У него было чудесное, чистое лицо загорелого блондина с широким крутым лбом, разрезанным поперечными морщинами, нарисованными презреньем к миру, холодные серые глаза северянина. - Не стесняйся. Если надо, я могу ссудить.
И он тут же рассказал, что мне надо делать с моей одной двадцать седьмой: полагалось, пристроив кухню и тамбур, превратить ее как минимум в одну шестнадцатую. Мне показалось, что я состоятелен для такого строительства.
- Так. Минутку. - Он позвонил кому-то, кажется, в ремонтно-строительный цех, объяснил ситуацию, выслушал ответ и приказал: - Принесите мне счет. Сейчас. Я тороплюсь. А точнее, несите сразу в кассу. Да. В кассу. - Он сказал, чтобы выписали документы на мое имя, но для него лично.

- Куй железо пока горячо… - сказал он.
- Касса не сместилась?
- Ее даже немцы не смогли взорвать во время оккупации.
- Они ее и не взрывали. Открыть не сумели.
- Слава Богу, что не сумели. Иди оплачивай… - У двери он меня остановил. - Ты знаешь, за что платишь?
- За стройматериалы…
- У тебя есть, где ночевать? Какую-нибудь герлз с квартирой имеешь?
- Не совсем.
- Ну, ладно, разберемся. Ты идешь платить за то, чтобы тебе все твои кладовки построили, и сдали под ключ. Если там не много ценного, ключ оставь мне сразу же, сейчас, чтобы не забыть.
Я отдал.
- Плати и жди меня.

Я, несколько опешил от его полузабытого напора, но, все-таки понимал, что мне в очередной раз крупно повезло. Не спеша, я спустился к заводской кассе на первый этаж. Лестница в другом конце здания была старая, бетонная, стертая и щербатая. Двойная решетка в окошке кассы тоже была знакома до последнего извива. Мне даже показалось, что запах горелого карболита от какого-то замыкания в электроприборах, сохранился здесь со времен моей юности.

В этом конце здания закончились мои комсомольские годы. Дверь комитета - напротив, через коридор. Там была Алка Завесова, Светка Козырева и еще кто-то. Интересно цел ли еще тот широкий кожаный диван, пружины которого трещали так, словно протестовали на все здание против использования его по прямому назначению? Здесь же, в те годы в заводской газетке, на втором этаже началась моя журналистская судьба. Ее освящала Света. Алка к тому времени уже вышла замуж. Мне до сих пор кажется, что с нею я потерял нечто такое в жизни, чего не вернешь и не повторишь. Но это подлое, обманчивое чувство. Я знаю, что оно именно подлое и обманчивое, потому что подобные сожаления преследуют меня везде. Они начались с юности, с первой ошибки. Когда она ХОТЕЛА, а я ее ЖАЛЕЛ. Жалел! Хотел ей счастья. А выходило, что отдавал любимую другому. И после, к сожалению, я не встречал ни одну из НИХ счастливой. Столько несчастий, выходит, я принес, желая дать счастье…Выходит, что я лишал счастья сам себя, чтобы в конце концов сделать несчастливыми тех, ради кого это делал... Дурак…

В окошечко кассы я громко, как бывало, назвал себя, не заметив встроенного микрофона. Женщина посмотрела на меня с интересом, нашла мои бумаги, принесенные кем-то, и сказала сколько платить. А я еще раз обнаружил свою невнимательность: здесь только окошечко для подачи-получения было маленьким и как будто прежним, а само окно было большим и чистым, без решеток, видимо, здесь стояло бронированное стекло.

- Что-то ваших статей давно не видно? - спросила кассирша, тоже наклоняясь лицом к окошку.
- А что вы читали?
- Мы специально из-за вас выписывали " Молву". Чтобы ваши статьи читать. Вы очень понятно пишете.
- Спасибо. Но в "Молве" я больше не работаю.
- А в какой газете вы работаете? Мы на нее сразу подпишемся…

-Я вам позвоню, как только пойду куда-нибудь. Но вам все равно спасибо.
Наверное, она была не прочь и еще о чем-нибудь побеседовать со мной. Но я пересчитал свои деньги, порадовался оставшейся сумме и поспешил к Касьяну. В приемной я не стал спрашивать у секретарши, занят главный или нет: по ее вдруг растерявшимся некрасивым круглым глазенкам было ясно - занят. И я присел перед окном у стола, забитого телефонными аппаратами. И только тут понял, что нахожусь дома. За окном простиралась панорама завода. Дымило там же, где всегда дымило; облако газа вырывалось там, где оно всегда вырывалось; тепловозы медленно и беззвучно, плавали там, где им всегда полагалось плавать, и везли они то, что им всегда полагалось возить. Изменилась лишь отделка приемной, за окном не изменилось ничего. Все было так, словно я, как всегда, пришел на директорскую оперативку, в последнюю минуту звоню в цеха по поводу завтрашнего воскресника, а Люся, как всегда, недовольна, что занимаю директорский телефон…

- Вы Люся или Тамара? - задал я секретарше свой дежурный вопрос.
- Мария Федоровна.
- Скажите пожалуйста! Я так и думал, что вы Маша!
- Вообще-то Мария Федоровна все-таки… Я вас вспомнила. Я статьи ваши читала.
- Что вы говорите?…
- Да. Но это было так давно. Вы, наверное, уже забыли, что писали.
- Это забыть нельзя. - Соврал я. - Но вы все перепутали. Это мужчины должны говорить женщинам комплименты. Я и говорю: вы - прекрасны.
- Спасибо. Но я вам сказала не комплимент. Про статьи все так и есть. Хотя на моей работе можно научиться чему угодно. Даже говорить комплименты мало знакомым мужчинам.
- Вы и сказали…
- То был не комплимент, а правда.
- Пять минут разговора в этом жанре, и я пропал.
- Что с вами случится?
- Сердце…
- Такой слабенький?… А на вид не скажешь.
- Сердце слабое. Измученное. Чуть-чуть его порадуй, и готово дело - влюбилось! Так всю жизнь с ним и маюсь.
- Бедненькое сердечко... Измучилось-исстрадалось: все любит и любит. И ему бедному невдомек, что надо быть счастливым, если любишь, а не страдать.
- Я чувствую, что рядом тоже бьется кое-что очень нежное …
- Чувства обманчивы. Им доверять нельзя.
- А вы откуда знаете?
- Знаю. Научили. А вы, кажется, добрый.
- К сожалению.
- А почему к сожалению?
- Пословица во всем виновата. Помните? На добрых… что?
- Воду возят?
- Так и страдаю всю жизнь.


Нашу "прогулку над пропастью по гребню" прервал Касьян. Он не вышел, а низвергся из кабинета, маленький и стремительный, как подросток, принявший окончательное решение. Мария Федоровна вскочила с вопросом на нежном, некрасивом лице.
- Как всегда…- сказал ей вихрь - Касьян. А мне сказал: - Поехали…- Я подумал, что если двигаться так неудержимо, то недолго и с какой-нибудь орбиты слететь. А в сияющем холле неудержимого Касьяна вдруг остановил какой-то молодой человек в свежем галстуке и блестящих ботинках.

- Андрей Касьянович, надо взглянуть на объект, - сказал он.
Касьян поморщился, бросил взгляд на часы.
- Ты на машине?
- Нет.
- Оттуда пойдешь пешком.
Это оказался мастер ремонтно-строительного цеха завода, которому Касьян поручил мой ремонт.

Наш красавец-строитель, как только мы подъехали, магнетизируя взглядом мой угол дома, достал из кармана рулетку и, не жалея блеска своих ботинок, попросил помочь ему замерить девственные метры предстоящей работы. Работал он молча, меня не спрашивал ни о чем. Касьян умел школить своих подчиненных. Но я знал, что он умел и поднимать тех, кто проявлял способности к послушанию.
- Приглашай…- сказал Касьян и толкнул дверь. Она не поддалась. Он достал мой ключ и принялся крутить его в замке. Дверь все равно не слушалась. Я распахнул ее на себя и пригласил:
- Прошу…
Кирог был великолепен. Исчезая, он убрал мусор и все, что осталось от нашего с ним пира, оставил на столике только непочатую бутылку водки и закуску.
Касьян позвал строителя, кивнул на бутылку - давай! Я распечатал посудинку и разлил по стаканам, которых было только два. Бутылку Касьян отобрал для себя. Я не противился, так как знал, что он всегда был брезглив.
Строитель мгновенно уловил раскладку сил и на листике блокнота, в который записывал цифры, принялся рисовать план, попутно рассказывая:
- От окна, углом, до ширины вашей комнаты…С одним окном. …Два семьдесят ширины… Можно сделать тамбур, кухню и переднюю. Тогда надо еще одно окно. Вот здесь… Оно будет узкое. Все это, "если хотите".
- Делай так. С кухней и с тамбуром и с передней, - лаконично одобрил Касьян. Впечатление было такое, словно этот суровый маленький человек с широким лбом и вздернутым подбородком сердит на весь мир.

Я об этом его телеграфном стиле общения с подчиненными то ли забыл, то ли не знал вообще, потому что он, возможно, выработал его позднее нашей совместной работы. Но эти проблемы меня не интересовали. Я отметил про себя, что если осуществить предложенный нашим красавцем проект, то у меня может образоваться жилище вполне пригодное не только для продажи, ни и для жизни… Касьян так и предложил выпить - "за тепло и уют в твоем жилище".

Мы чокнулись. Строитель выпил, не морщась, закусил, оглянулся и по-прежнему ровным и быстрым голосом проговорил, указав в угол:
- Здесь предлагаю поставить печку с котлом. Разведем батареи по комнатам…- Он усмехнулся, и усмешка славно осветила лицо, сделав его еще привлекательнее. - И будет это микро-микро рай.
Такие дела. Я то о печке и не подумал.
- Топка из той комнаты…Дровяной сарайчик через дорогу. Разве не рай?…Какие сроки?
- Позавчера вечером, - сказал Касьян.
- Ясненько. Дать ребятам заработать по выходным расценкам?
- Ты хочешь сказать, что не накинул на срочность заказа?
- Я этого не говорил, - улыбнулся наш чаровник.
- Все уже оплачено. Сделаешь быстрее, заработаешь больше. Работай хоть ночью, хоть в четвертом измерении.
Когда мы уже собрались уходить, Касьян сказал:
- Ты как был разгильдяем, так и остался. На столе для тебя оставлена малява, а ты не читаешь.

Он был прав. Всегда и везде правы все кроме меня… В записке Кирог приказывал явиться в понедельник к десяти ноль-ноль в здание бывшего оборонного НИИ. Так вот и гибнут люди, подумал я. Не успел получить аванс, уже выполняй приказаание…
Касьян высадил строителя на автобусной остановке, и мы рванулись вниз, к реке, через новый мост, наверх… Я не спрашивал, куда и зачем мы едем. Мне было все равно, где и как убью свою уже убитую сущность. И одновременно было интересно: что еще мне предложит жизнь, что происходит с Касьяном, и вообще, будет ли что-нибудь новое?… Мы мчались к горизонту, синеющему впереди квадратиком старой узкой дороги, с одной стороны которой, за кюветом, стеной белели березы, с другой - курчавились темные дубовые заросли. В конце этого живописного двухкилометрового подъема водитель остановился возле полянки отдыха, оформленной в так называемом русском стиле: столы здесь заменяли ровные срезы старых деревьев, вместо лавок в землю были вкопаны чурбаки. Все это было украшено резьбой: стояли по углам усатые воины в резных шлемах и со щитами, пахло горелым мясом, от неумело готовящихся за кустами шашлыков. Если все это "ля рюсс", то что же тогда валгалла?

Касьян потянулся с переднего сиденья открыть заднюю дверцу. Я открыл.
Две девицы в сверхлегких сарафанчиках, как синички: «пи-вик» - вспорхнули с массивных стульев-чурбанов, «тив-тив» - влетели, что-то щебеча, ко мне на заднее сиденье, пи-вик - дверца бесшумно захлопнулась, пи-вик - мы понеслись вперед, словно и не было никакой остановки. Что ж, сказал я себе, ты мог бы ожидать чего-нибудь похожее, если бы вспомнил свою юность, в которой Касьян, что ни говори, сыграл свою роль. Какую - это другой вопрос. На него у тебя нет ответа. Ты и не хочешь, чтобы этот ответ был. Но роль была сыграна. И с этим ничего не поделать. Он и сейчас, кажется, собирается, играть какую-то новую роль в твоей судьбе. Но он ошибается. Роли в твоей пьесе для него теперь нет. Кроме разве что - " кушать подано".

- Я вас знаю, - ляпнул я. - Вы: Тома-Люда.
- Точно! - в один голос подтвердили двойняшки.
Словно нет других имен на свете… И были они обе естественные блондиночки. И загар у обоих был настоящий: ровный, светлого табачного тона. И губы были у обоих не крашеные, горячие. И румянец на щечках и оживление в голубых глазенках были пока тоже настоящие, не подогретые ни вином, ни травкой. О своих ногах они не помнили. Об "известных симметричных местах", как обозвал их поэт, они не помнили. О своих душах, скорее всего не помнили тоже.

- Долго пришлось нас ждать? - спросил я.
- Не-а…- согласно помотали они облупленными от солнца носишками. А мне захотелось вдруг обнять их обоих сразу и погладить по некоторым самым запретным местам. Но я знал, что Касьян ревнив. Своих девиц не отдавал никогда, ни под каким видом и никому кроме нужных людей. Зато чужими пользовался когда угодно, где угодно и чьими угодно, не разбирая, жены это друзей или недругов, их любимые или просто любовницы. Что он там задумал сегодня, знает только он. Чем все это кончится, не знает никто. И сильнее желания обнять девушек во мне вдруг проснулось и заговорило чувство опасности. Посмотрим, сказал я себе и положил ладонь на точеное бедро ближней Томы или Люды. Тома-Люда положила свою легонькую ручку на мою, и сразу перестала суетиться. Бедро оказалось точно таким, которым мне и казалось: мраморным, на ощупь, и горячим. Я потихоньку перебирал пальцами и наслаждался этим теплом. Девушка тоже потихоньку поглаживала мою руку. Ее пальцы, и ладонь были бархатными и теплыми. В какой-то момент она подвинулась ко мне. Но я не обнял ее за плечи.