Фигуру в белом платке на пыльной обочине дороги в Заокском районе я заметил издалека. Голосовала старушка не так, как молодежь, презрительно тычущая указательным пальцем куда-то в асфальт рядом с собой («к ноге, я плачу»), а протянув согнутую в локте руку вверх, словно ученица, решившаяся ответить урок.
— Подвези бабку, сынок. Сумки вот только у меня еще…
И захлопотала вокруг двух оккупантских клетчатых баулов. Когда загружал их в багажник, подумалось: не иначе, оккупантов в этой деревне особенно заинтересовали жаровые утюги и кузнечные поковки.
На сиденье пассажирка устраивалась привычно и сноровисто, с первого раза самостоятельно попав в гнездо ремня безопасности. И сразу приступила к подробному докладу:
— Езжу вот в Серпухов раз в неделю, молоко вожу, сметану, творог на продажу. Семьдесят пять мне, а куда деваться…
— И что, все автостопом, на перекладных?
— А что делать, деда нет с машиной, вот и стою голосую. Бывает, что и не остановится никто — обратно сумки волоку. Пока корова молоко дает, буду возить. Тут даром ничего никому не надо. Деревня завалящая, хоть и большая. Раньше было девяносто коров по дворам, а сейчас десять. Немного народу, кто в силе за скотиной ходить. И кормить ее нечем, косить разучились, а трактор накосит — с ним не расплатишься, да и в том сене палки одни.
— А хозяйство есть при деревне?
— Есть, колупается какой-то пришлый. Колхоз развалили, теперь вот СПК. При колхозе две-три тонны молока сдавала каждый день одна моя ферма, а их было девять. Производство загнулось враз. Чугунные решетки с полов на фермах растащили на металлолом: в них навоз проваливался, грамотно все было устроено, чисто. Как решетки те уперли, так колхоз весь говном зарос и закрылся. Поля все заброшены, подлесок уже пошел, разруха хуже, чем в войну была.
— Но у вас же паи должны быть…
— Были паи, а как же, по восемь гектаров земли на каждого. Один фермер — а может и бизнесмен, хрен его разберет — давал за восемь гектаров четырнадцать тысяч. Мы к нему в очередь стояли, чтоб забрал только — это ж такие деньжищи для нас были! Он столько земли набрал, что озолотился, небось. А те четырнадцать тысяч утекли как вода — то на газ, то на дорогу, то на корма. Жизнь дорогая в деревне, дерут с бабок последнее, налетела саранча, так и зыркают, чтоб еще придумать, как ограбить нищих. А по телевизору на селе одна благодать у нас, посмотришь — прям как при царизме все вокруг цветет, бабы краснорожие в клубах пляшут, нету забот у них других.
— Старики одни в деревне?
— Да как везде. Дачники да бабки. Те, кто помоложе, или пьют, или в Серпухове лапшу делают. Там на этой фабрике не забалуешь, курить и в туалет по команде ходят, чуть что не по начальству — пошел вон, другие за порогом стоят. Зарплату по нашим меркам хорошую кладут. Лапша только та… Вот возьми молочку на молкомбинате сейчас. Разве в хорошей сметане сыворотка бывает! Сепаратор, мешок порошка, бочка пальмового масла, тяп-ляп — жрите, дорогие россияне. У меня-то сметана настоящая, молочная, хочешь попробовать? А то останови, в сумке и ложка есть. Только тебя от настоящей сметаны с непривычки пронесет еще, не доедешь. Вы же в супермаркетах питаетесь, утроба натуральное уже не принимает.
— А что не в Тулу возишь молоко свое?
— Да Серпухов поближе, пятьдесят километров. Хотя там народ беднее, чем в Туле. У вас вон какие заводы богатые разворовали. А в Серпухове и нет ничего, одна лапша. Милиционеры хоть жалеют, не гоняют, а то и довезут еще бабку — мир не без добрых людей…
Высадив молочницу на оживленном перекрестке почти на границе Тульской области, откуда ей поближе до места торговли, посмотрел в зеркало заднего вида на удаляющуюся белую точку платка и парадную синюю кофту в горошек — что с нами будет, когда они уйдут, эти старики? Одно можно сказать определенно: жидкий стул от густой сметаны гарантированно не грозит — потому что попробовать ее будет негде.
Константин Леонов, "Молодой коммунар"
Все комментарии...
Грустно.