От автора.

Прости, Антон Павлович!



Васька Буков, семидесяти трех летний мальчик (потому что никогда не был девочкой!), брошенный восемь лет тому назад на управление губернией Т., не скрывая злорадное торжество, оставшись один в служебном кабинете, не ложился спать. Дождавшись когда заместители-советники, придворно-дворовые дворняги и прочая, и прочая обслуга ушли до следующего утра, он достал из допотопно-советского, нелегально вывезенного из родного колхоза, абсолютно несгараемого сейфа пузырек с чернилами, авторучку с пером от «Паркера» и, разложив перед собой измятый, заготовленный для туалета, но спасенный и разглаженный лист бумаги, стал писать. Он никогда не верил капиталистам, потому всегда в особо торжественных случаях, т.е. когда осознанно подписывал кем-то что-то подсунутое, макал буржуйский «Паркер» в советские заплесневелые от лихолетья чернила и с наслаждением выводил «САГЛАСЕН. ВАСЬКА». Поэтому подпись всегда, несмотря на явно просматриваемую, а главное – обоняемую плесень, выглядела молодцевато-советски. Ну, как звезда героя «Соц.труда».

Прежде чем вывести первое короткое крепкое слово из трех букв он несколько раз подряд пугливо оглянулся на предупредительно закрытые им на дубовый засов двери (как бы кто не вошел!) и зарешеченное (как бы кто не влез!) окно седьмого этажа Бедного Дома, покосился на темно–суровый образ Верховного главнокомандующего, по обе стороны которого тянулся бесконечный стол для бесконечных совещаний, и прерывисто с легкой фистулой вздохнул.

Бумага лежала на кресле (как бы кто не увидел!), а сам он стоял на коленях под столом перед креслом (что б и самому не дюже было видно написанного!).

«Милый дедушка, Борис Николаевич! – писал он. Поздравляю Вас с пятилетием твоей отставки и желаю вам-тебе того же еще и еще раз! Вот ведь как получилось – все от меня разбежались, вот только ты – друг-враг один у меня и остался! Не забыл, небось, как в Тишину Матросскую меня, лихоимец, засунул а потом губернатором в Т., подальше от левой оппозиции сплавил!?»

Васька перевел глаза на темное окно седьмого этажа, в котором мелькала то ли чья–то физиономия, смутно напоминающая генерала Лебедева, то ли это было отражение его (генерала) инфро-красных зрачков, то ли Васкиной свечки, и живо вообразил себе Бориса Николаевича, служащего теперь после своей внезапной, как новогодняя хлопушка, отставки, ночным сторожем у господ Березовских. Этот неуклюжий, но по обыкновению несмышленный и малоподвижный старикашка, лет примерно таких же, как и сам Васька, с вечно припухшим лицом и пьяными заплывшими глазами. Днем он спит в людской политической кухне или балагурит с кухарками со старой площади, ночью же закутанный во что ни попадя, ходит вокруг Кремля (внутрь его уже не пускают!) И стучит деревянными ложками по своей голове (так как чужих послушных к битию голов с некоторых пор рядом уже нет!) За ним, опустив головы, шагают сука Новодворская и кобелек Жирик. Этот Жирик необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих «правых», так и на чужих «левых», а беспроцентным кредитом от тех и других пользуется так, что только дай!!!

Под его почтительностью и смирением перед властями скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за правительственно-вельможную, но нечаянно отставленную ногу очередного реформатора или украсть чью-нибудь политическую «утку». Ему уж не раз отбивали рейтинг, раза два его вешали на доску объявлений под вывеской «Найти и обезвредить», каждый раз на выборах пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед Борис стоит у Спасских ворот, щурит глаза на скоромошные купола Василия Блаженного и, притоптывая валенками балагурит с кремлевской охраной. Ложки его подвешены к поясу. От холода он дирежирует, танцует шейк, лупит с завязанными глазами по татарскому горшку, расказывает детям как посадил-собрал восемь мешков картошки и, старчески хихикая, щиплет то горничную– друга Билла, то кухарку– друга Гельмута.

– Табачку нешто нам россиянского понюхать?– говорит он, подставляя Биллу свою табакерку с гексагеном вместо табака. Билл нюхает и, брызгая в разные стороны, судорожно, как перед смертью, вспоминая образ Моники, чихает. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом, как во время никому не нужного и на последней солярке совершенного марш-броска на Приштинский аэропорт. А потом кричит, как Лужков на метеоцентр после очередной не предсказанной пурги:

- Отдирай, примерзло!

Дают понюхать Новодворской и Жирику. Новодворская чихает: «Какая коммунистическая мерзость!», крутит головой и, обиженная отходит в правозащитную сторону. Жирик же из прежней почтительности не чихает (и не такое проглатывал!) и вертит политическим хвостом.

Васька вздохнул, мокнул буржуйско-ненадежный «Паркер» в надежно-советско-плесневые чернила и продолжал писать.

«А вчерась мне была выволочка. Сухарученков вцепился в меня на Думе прямь как репей в волосья и заорал: «В отставку!!!»– это за то что я при обсуждении бюджета, надбавок врачам и учителям и прочей ерунды по нечаянности заснул. А на неделе Надежда Николавна велела мне в очередной раз перетусовать аппарат, а я, как всегда, начал с хвоста, а она схватила Хамешину за ноги и начала ейной мордой мне в харю тыкать. Наверное что бы помнил ее даже во сне. Заместители на до мной насмехаются, посылают на Пронский спирт-завод за свободной от акцизов водкой и велят красть у федеральной казны налоги, а казна бьет и отнимает последнее. А еды нету никакой. Утром – икра, в обед – икра и к вечеру тоже – икра, а чтоб на пятый этаж с собою на обед меня взять, да любимыми сухарями-сушками накормить, так заместители с Дергачевым все это втихаря сами трескают. А спать мне заместители велят прямо в кабинете, и ботинки отняли, чтоб я от должности не сбежал. А куда ж бежать, милый Борис Николаевич, если твой Вова мне в замен ничего стоящего не предлагает? А когда маленький Воропаев со всякими пиарскими прожектами насчет моего переназначения (или еще хуже) его назначения на мое место ко мне пристает, я вовсе не сплю, качаю его люльку и жду когда он уснет или от качки сдохнет. Милый, Борис Николаевич (чтоб тебе из того мешка из-под риса лезть и не вылезти!) вспомни обо мне и возьми меня отсюда, хотя бы в общественную палату. Заместителем. У тебя – председателя. Потому, что нету никакой моей возможности. Кланяюсь тебе и одновременно проклинаю тот день, когда твоих архаровцев со старой площади послушался и в губернаторы пошел. Так до сих пор по родному селу и тоскую.

Там у меня (еще на горбачевско-рыжковские подъемно-заемно-прощенные колхозам дотации) сушек, сухарей и шифера лет на сто припасено. Одним словом, забери меня отсюда к себе в Москву, а то я без не дюже ответственной, но достаточно высоко звучащей должности помру раньше времени.»

Васька покривил рот, потер черным от икры и непосильной работы кулаком глаза и всхипнул.

«Я буду тебе стопарь с утра подносить,– продолжал он,– и в обед, и в полдник и на ужин, а если что, то секи меня как сидорову (бывшего твово министра культуры Сидорова) козу, только не гони с должности заместителя председателя общественной палаты. А ежели думаешь, что ни этой, ни никакой другой стоящей должности для меня нету, то прошусь в Сенат али в какие-нибудь еще политические подпаски. И потому молюсь за тебя, как за политически-покойную, но вечно аппаратно-живую мамку мою – Надежду Николавну.

А ежели в самом Кремле будет должность,– вывел Васька, вздрогнув, потому что громко пукнул от страха, – попроси у Вовы, скажи: «Для Васи!»

Васька судорожно вздохнул и опять уставился на окно, за которым опять кто-то очень похожий на генерала Лебедева, не смотря на зарешеченность и уровень седьмого этажа, пытался перелюстрировать глазами им – Васькой написанное.

«Приезжай милый дедушка, Борис Николаевич, – продолжал Васька,– и возьми меня от седа. Пожалей ты меня сироту Спасско-Сокольническую, замолви словечко, когда будешь мимо Боровицкой башни проходить, авось какая-нибудь кремлевская ворона услышит, да Суркову-Медведеву про меня грешного и расскажет. Да сухарей-сушек побольше с собой возьми, а то жрать страсть хочется, потому и все душки от очков давно похрупал. А скука такая, что и сказать нельзя, все плачу по социализму-коммунизму, талдычу про врагов-демократов да дурацкие законы о чужих зарплатах подписываю. А намедни Воропаев утроением ВРП по пристижу так ударил, что упал я вместе со своим рейтингом и до сих пор еще никак не очухаюсь: на люди почти не выхожу – боюсь побью без разбору!. А еще кланяюсь Волошину, Касьянову (Последнему при встрече скажи: «Дурак!» Васька, мол, таким образом кланяется! Тоже мне – претендент в президенты хренов!) и всем, всем бывше-кремлевским. А должность заместителя председателя общественной палаты кроме меня никому все-таки не отдавай!

Остаюсь твой политический враг-друг Василий Буков. Борис Николаевич, милый, (чтоб тебе из той речки, куда ты спьяну свалился, плыть да не доплыть!) приезжай немедля!» Васька свернул вчетверо исписанный мятый лист и вложил его в не менее мятый конверт, утащенный накануне из мусорной корзины в собственной приемной…

Подумав немного, что было с ним крайне редко, он макнув «Паркер» в советский пинцилин, помятуя о том, что Москва – большая деревня, написал адрес: «На деревню дедушке.» Потом почесался (из кабинета его не выпускали, потому он и не мылся, а дух отбивал «Шипром»), подумал (слишком непревычно часто он думал в этот вечер!), и прибавил: «Борису Николаевичу. Искать по стуку ложек где-то возле Кремля. Точнее – спросить у Вовы.»

Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел предупредительно украденную им у кого-то из посетителей-крестьян шапку-треух и, в одних стоптанных тапочках, мимо сладко храпящих секретарш и охраны-конвоя, проскочил на морозную улицу. Васька доковылял до первого попавшегося почтового ящика и сунул драгоценное письмо в не менее драгоценную (что-то до боли напоминающую из молодости!) щель…

Убаюканный пасторально-сладкими надеждами и перспективами аппаратного роста (лет этак до 90!) он час спустя по детски крепко, зажав в кулаке припрятанную от заместителей и Воропаева обглоданную сушку, крепко спал.

Ему снился март 1997 года. Он только-только победил на выборах и Борис Николаевич (тогда еще с силой и ловкостью бульдозера) в Кремле на заседании Совета Безопасности читает это его письмо Березовскому, Волошину и Касьянову… А около них на Охотном ряду по Думе ходит верный Жирик и вертит все тем же хвостом…

Человек Без Сердца.