…подал руку, когда вы поскользнулись,
помог войти в троллейбус, заглядывал в
книгу, которую вы читали в метро, шел
рядом по тротуару… Узнали?.. Но не
окликайте меня по имени, может быть,
это вы…
Удачи!


1.
В десять вечера, сразу после закрытия избирательных участков, мы собрались в актовом зале, где был накрыт стол, отговорили все казенные слова, которые я не люблю, а в двадцать четыре ноль-ноль снова приземлились, и уже не говорили никаких банальностей. За столом стало неинтересно и все, болтая, разбрелись по уголкам, кто, где и кто с кем мог, а в перерывах подходили к столу и добивали запасы выпивки, которой было столько, что, казалось, она никогда не кончится. Часу уже в третьем ночи, когда по предварительным итогам выяснились, что с большим отрывом выиграл Подрезов, а Калганов не вошел даже в первую тройку, кто-то скомандовал:
- В честь победы: два коротких один длинный… Ура! Ура! Ур-ра-а-а… - Большинство прогорланило. Трижды. Уже без команды. Получилось впечатляюще. Как только все замолкли, выпивая, я в один голос прокричал:
- Два коротких, один длинный: По-одлость! По-одлость! По-о-одло-ость!
Получилось, конечно, глупо.
Все промолчали. Мне показалось, что они прячут глаза. А через минуту подошел Железнов, весь затянутый в черную кожу от ботинок до фуражки, и, ухмыляясь наглой пунцовой рожей, сообщил распоряжение Эфэра отвезти меня домой, потому, дескать, что транспорт не ходит, утром надо снова собираться, я не успею отдохнуть и понес еще какую-то околесицу, которую я не стал слушать.
Я подошел к Эфэру, который с самого утра наливался всеми сортами и видами спиртного, которое было на фуршетном столе, и пропитался настолько, что загорланил ура в честь победы нашего противника. Пьянка шла ему на пользу. Он становился красивее. С каждой рюмкой в нем все больше проявлялось что-то от игрока - сдержанно-отчаянное. Он все сильнее бледнел. Прядь блестящих черных, влажных волос с редким серебром седины косо разделила надвое глубокие морщины бледного лба. Черные влажные глаза были бесстрашны. Но я знал, он напился оттого, что ему страшно, невероятно страшно. Так страшно, как бояться не надо вообще, а в его случае особенно. Он сделал все, чтобы подопечный нашего штаба Калганов проиграл и теперь не знал, что ждет его впереди. А его соратники по подлости еще продолжали, уже торжествуя, завершать черное дело. Затем они меня и выдворяли из штаба, чтобы не мешал поставить последнюю точку в предательстве. Эфэр мог бы и не пить столько. Все невозможное и недопустимое, он уже совершил. Это было похоже на то, если бы человек прыгнул вниз, не зная, что там: чан с водой или ковш с раскаленным металлом и в полете боялся попасть в ковш. Все было сделано. Пути назад закрыты.
Мне хотелось назвать его Иудой…Или просто избить за прозорливость: они все знали, что Калган проиграет выборы и содействовали его поражению за его же деньги. Выходило, что он сам платил им традиционные тридцать серебренников за предательство.
Эфэр почувствовал меня рядом и поднял влажные глаза, расширенные алкоголем.
- Слушаю…
- Я здесь кому-то мешаю? - спросил я.
- Не понял.
- Мне приказано удалиться. Я вам мешаю?
- В чем?
- Не знаю. Может быть, премиальные делить за подлость…
- Откуда премиальные? Мы продули выборы со свистом. А ты до сих пор об этом не подозревал?
- Это вы продули, а не я.
- Ты меня не понял. Ладно. Не понял, потом поймешь… П-после…- заплетающимся языком сообщил он.
- Я уже понял… - сказал я, влезая в куртку. - Ты дерьмо.
- Почему?
- Ты и сам знаешь почему. Я могу только повторить, чтобы все слышали: ты - дерьмо! Можешь кричать два длинных один короткий.
Я вышел из штабного блока. Железнов в своих черных доспехах печатал командора следом за мной.
- Слушай, катись ты … со своей машиной, - дал я ему адрес совершенно определенный, но далеко от своего дома. Он откачнулся, стал еще прямее. И серые глаза его стали еще круглее. Если бы не досада, я бы, наверное, расхохотался, потому что мне показалось, что слышу, с каким скрипом ворочаются шарики в его милицейской голове. Только когда охранник, лязгая запорами, уже открыл стальную дверь, шестеренки в Железновском механизме прокрутились и выдали результат:
- Не плюй в колодец, - сказал он, - может быть, еще не раз придется работать вместе.
- С вашей компанией я больше на одном поле нужду справить не присяду, не то, что работать.
Еще через некоторое время он крикнул мне вослед:
- Высоко пятак дерешь. Так и нарваться не долго…
Калитка была открыта. Я молча вышел в темный парк и сразу свернул в сторону противоположную той, куда мне полагалось идти. Потом я целиной, между соснами вышел к памятнику основателя парка, и дальше - на массовое поле, которое охраняли темные валы густого кустарника. Там я, быстро оглянулся и присел на скамейку, которых много пряталось здесь в квадратных выступах живой изгороди. Летом на этих лавочках часто насиловали девчонок. Сейчас не видно и не слышно было никого.
Потом где-то зажужжала машина. Дальний свет просек деревья голубым мечом и заметался, то взвиваясь, то падая между ними. Машина носилась туда-сюда по главной аллее, и кругами - по боковым. Я был уверен, что это искали меня. Свет фар иногда скользил надо мной. Но меня надежно охраняли кусты, подстриженные аккуратнее бывшего боксера, назначенного судить матчи какого-нибудь первенства. Я знал, что это не милиция меня бережет, а ищут. Не знаю для чего. И я знал, что заглянуть на массовое поле они не догадаются. Они вообще мало о чем догадывались когда-нибудь. Они всегда чтили то, что рекомендуют книги и различные руководства от официальных до последней нелегальщины. В этих произведениях не было руководства по поводу сбежавших сотрудников. И в них не говорилось, что можно спрятаться в подстриженных кустах, окружающих массовое поле парка. Поэтому они догадались лишь не найти меня. Не нашли, и уехали.
Свет перестал метаться между стволов. Звук мотора затих вдали.
Я дальней тропинкой вышел к улице Обороны, которая тянулась от трамвайной линии на улице Ф.Энгельса до троллейбусной - на К. Маркса. Прошел вдоль парковой ограды еще Сталинской постройки, вылез через первую же дыру в этом монументальном заборе, в очередной раз недоумевая, как можно выломать такой стальной монолит, обогнул березовый угол парка и приплелся домой с другого конца нашей улицы. Три школы и колледж на моем пути были ярко освещены. Там сосредоточенно работали люди. Шел подсчет голосов. Подводились итоги сотворенных подлостей. В том числе и подлостей нашего штаба. Мой дом спал. Честно говоря, видеть Женечку, беседовать с нею, рассказывать, объяснять "что-кто-зачем-почему и что из этого выйдет", мне абсолютно не хотелось. Единственное, на что я сейчас был бы согласен, это включить самую распронаипарнушную ночную программу, смотреть, как измученные съемками молодые девушки и парни нехотя гнусными телодвижениями изображают половую страсть, и пить пиво до утра или до того, пока свалюсь и засну. Пиво я себе заготовил, а заснуть мне вряд ли удастся. Не дадут возмущенные мысли.
Одну за другой я открыл ключами все три двери своего сераля, и вдруг в собственной прихожей почувствовал чужой, ненавистный мне запах. Я включил свет в прихожей и… Здесь надо бы сказать что-нибудь типа: "сердце упало" или "гнев мгновенно охватил меня". Ничего во мне не упало и ни что меня не охватило. Просто я понял, что попал в анекдот. Мне теперь следовало пойти на кухню и воскликнуть: " Так и есть! Всю похлебку поели!" - на вешалке в прихожей висело кожаное пальто. На полу вразнобой валялись мужские ботинки и почему-то рядом с ботинками - мужская норковая шапка. И воняло. Воняло тем отвратительным, чем некоторые герои зажевывают выпивку, чтобы не было запаха. Эдакий мужественный, черт бы его побрал, острый аромат, который я не выношу больше, чем самих его носителей, наполнял теперь мою прихожую.
Когда я включил свет в спальне, Женя стояла у кровати, зажимая рукой у горла свой короткий голубой халатик. Я почему-то сразу увидел ее бесконечные, голые, сплетенные ноги, а потом уже глаза, в которых застыла досада, и брезгливую гримасу на лице. Ее гость в стороне никак не мог застегнуть брючный ремень. У него дрожали руки. Бедняга. Ему еще предстояло завязывать галстук и напяливать носки, а потом столько лет жить с такими растрепанными нервами…
Я давно знал, что всему приходит конец, знал, что придет он и нашему с Евгенией совместному житью. Но никак не мог предположить, что в этом конце - моем, только моем и ничьем больше - как тощая запятая, встанет такой мозгляк из СБ, с которым я во время оно и знакомиться то не стал, которого просто всегда видел мельком среди других надутых индюков, осуществляющих охрану важных персон приезжавших к нам … А почему, собственно говоря, не он, если "все равно", подумал я? Как раз это наиболее логично. В конце меня должно было сразить что-нибудь особенно гадкое, например, вот такой не вызывающий уважения субъект, который дрожащими пальцами не может поймать теперь уже запонку на рукаве рубашки. Оно и сразило. Все верно. Как говорится: " Аут!"

Я смотрел на них и не чувствовал в себе особенной злости. Мне вдруг захотелось подойти и помочь этому фрукту застегнуть проклятую запонку.
- Заверни рукав, - сказал я ему
- Что?
- Заверни рукав. Не возись.
Он так и сделал.
- Ты со мной уйдешь? - справившись, наконец, с трудной задачей одевания, спросил Женю этот прыщавый служитель государственной безопасности, обнаруживая, таким образом, в себе склонность не только защищать безопасность государства, но и облегчать нечистую совесть отдельных его гражданок.
- Не волнуйся… Я сама… - сказала моя любовь, отрада и защита. Мне показалось, что на лике защитника ее и государства просияла радость. Еще бы! Он, таким образом, и смывался с опасной территории и умывал руки. Я хотел спросить, кого этот юноша здесь защищает? Но это было бы глупо - он защищал Родину. Я мог бы спросить, зачем его черт носил в мой компьютер? Я многажды замечал его поганое присутствие в моих программах. Но это было бы глупо - он защищал Родину. Я мог бы спросить, на кой хрен он брал с моего стола документы, а потом они появлялись: вроде как заваливались куда-то, и отыскивались. Но спрашивать было глупо - человек защищал безопасность Родины. Я мог бы спросить его, получил ли он разрешение у своей жены, прежде чем залезть в постель к моей? Но это было бы глупо. Он ведь обслуживал безопасность Родины. Я мог бы его спросить, какую, собственно говоря, опасность стране могу представлять я и моя работа? Но это было бы глупо - для охраны безопасности Родины важно все.
Он так торопился улизнуть, так суетился, такой был хилый, такой узкогрудый, такой широкозадый, такой побледневший, такой жалкий, такой изо всех сил пытающийся сохранить хоть какое-нибудь достоинство… И дело было даже не в том, что бить его не стоило в принципе, потому что не за что. Мы оба: Евгения и я давно знали, что рано или поздно расстанемся. Мы знали это с самого начала и всегда. Суть состояла даже не в том, что мне было противно прикоснуться к его морде без перчаток… Мне было горько оттого, что Женечка предала меня. Уходя - уходи. Но предавать-то, зачем же? И даже не об этом я сожалел. Мне не хотелось, чтобы она оказалась способна на предательство. Я видел так много предателей и предательств, что хотелось иметь рядом хоть одну чистую душу. Но тут уже ничего не поделаешь. Что имеем, как говорится, то имеем. Другого нет.
У этого идиота была очень несвежая рубашка. Сам он был длинный, тонкий, не очень вымытый. Чернобровый. Узколицый. Угрястый. Узкогрудый. Широкозадый. От женоподобных мужских задниц меня всегда тошнит. И в данном случае я хотел только одного: чтобы он поскорее унес ее отсюда. Поэтому вместо того, чтобы садануть в его хилую грудь, чтобы она треснула и проломилась, я спросил его:
- Ты на машине?
- Не "ты", а "вы".
- "Вы" на машине? - спросил я.
- Что надо?
- Отвезти ЕЕ к папе.
- Мой папа умер, ты же знаешь! - почти истерически вскрикнула Женя.
- Тогда отвези ее к маме. И не забудь передать, чтобы мама ее сразу же высекла, а тебе лично выстирала рубаху.
- Я возьму такси? - спросил наш Дон-Жуан у своей Лауры.
- Да уходи ты отсюда, пожалуйста, к чертовой матери!…Поскорее …- Ответила та.
Я закрыл за прыщавой сволочью все свои три запора…Какая, Господи, призрачная надежда на безопасность - все эти двери, исполненные в металле, сложные импортные замки! Зачем я их устанавливал, думал я, поворачивая отлаженные и смазанные механизмы. И еще я думал о том, что будет этому фрукту, если я доложу его начальству о нынешнем казусе? А будет, дорогой мой, объяснил я сам себе, что с тебя потребуют доказательства. Если их не будет, все промолчат. А если доказательства ты представишь, поднимут такой квик-квак, что любое весеннее болото с орущими лягушками покажется тебе раем, и жизнь твоя до заявления - тоже. Нужно было поставить свои доказательства ему на морду. Этого тобою, друг мой лапчатый, вовремя сделано не было. Ты не стал его бить. Что же ты теперь хочешь? Ты хочешь, чтобы ничего этого не было, чтобы ты мог прийти и поплакать в колени собственной женщине, которая все, совершенно все, понимает. Но у тебя ее теплых колен больше нет. Легкой руки, которая погладит по волосам, нет. И будущего у тебя тоже нет.
Евгения ждала меня на кухне уже одетая и даже причесанная насколько это можно сделать при ее почти невесомых светлых волосах. Мне было жаль ее. Мне всегда казалось, что я не любил ее никогда. Я просто позволил ей в свое время, когда ей было очень худо, прислониться ко мне. И привык к ней. Она была мне за это благодарна и, кажется, верна. По крайней мере, я не знал до сегодняшнего дня, что она когда-нибудь мне изменяла. И вот привык.
Отголоски программы, разработанной ранее, продолжали действовать во мне. Открыв холодильник, я увидел, что пиво у меня еще осталось. И это было хорошо. И это было исключительно здорово, что им не хватило времени выхлебать все. Теперь у меня было чем занять руки.
Женя сидела боком у стола, бросив бесконечные ноги одна на другую, и вертела в руках стакан. Пиво в нем уже не пенилось. Она плескала жидкость, чтобы смочить донышко и ставила круглые печати на белую салфетку. Широкие рукава шелковой блузки были у нее вздернуты до локтей. Ее красивые веснушчатые руки почему-то казались мне беспомощными. И больше всего мне хотелось сейчас припасть к ним и целовать их, целовать, целовать…
- Ты меня прости…- сказала она.
- Как же, как же… Конечно, конечно…Обязательно …
- Да не в том смысле… Не бойся. Я уйду. Я …
- Ты в смысле того, что мне надо простить тебе предательство… Ты отлично знаешь, что…Слушай… Зачем ты позволила этой сволочи лезть в мой компьютер и возиться в моих документах? Не говори мне только, что предавать мужа - это твоя служебная обязанность, что интересы Родины для тебя превыше всего. Скажи просто, что шпионить удобнее, когда говоришь о любви…
- Нет! Нет! Нет! - простонала она.
- А моя, значит, обязанность - гасить твои истерики, успокаивать … Не буду. Прости. Больше не могу. Сожалею о том, что…
- Нет! Нет! Не надо…Прости. Я не хотела. У нас все как-то…Ты вроде бы и муж и не муж…
- А-а…. Тогда остается только совесть. Всего лишь.
Я взял чистый стакан, открыл бутылку и налил себе пива. Оно показалось мне безвкусным, как и вся моя жизнь. Два года пребывания Женечки у меня оказались всего лишь отсрочкой чего-то страшного. Сладкой облаткой горькой пилюли. Это не были годы надежды. Но надежда на счастье заменилась подобием счастья. И это все-таки были годы относительного покоя.
- Почему ты пришел так рано? Они тебя выставили?
Я хотел сказать, что соскучился по ней и пришел посмотреть, как она тут без меня коротает время, но спохватился и просто кивнул.
- Бедный ты, бедный… Бедные мы, бедные…
Я понял, что она сейчас заговорит о своей любви. Я думал, что она меня действительно любит. И, если так, то все было абсолютно несуразно, неестественно, несправедливо и ненужно. "Конь щебетал, в ладони ястреб падал. Плясало дерево, а детство шло…" И я не знал, надо ли пытаться что-то во всем этом исправлять. И я знал, что ничего уже не смогу исправить.
- Я не бедный, - сказал я. - Я богаче вас всех. Потому что я никого не предавал. И у меня есть то, чего у вас нет: чистая совесть.
- Блажен, кто верует. Тепло ему на свете…Но к сожалению мы все-таки все как-то немножко лошади. Думаешь, что чисто, глядь, а оно облито молоком…
- Мне как-то трудно тебя спрашивать: ПО-ЧЕ-МУ? - сказал я. - И, главное, ЗАЧЕМ? Ну, мне понятен этот прыщ. Он делал свою работу. Так сказать, совмещал приятное с полезным. Но ты… Я могу понять, что ты от меня уходишь. Но почему это нельзя сделать просто и с достоинством? Для чего тебе понадобилось тащить домой, и укладывать в мою постель вот это ничтожество? Зачем его усаживать за мой компьютер? Зачем позволять ему копаться в моих документах?.. Ты лучше молчи. Ты ничего мне объяснить не сможешь.
- Я даже себе "ничего не могу объяснить".
- Ты знаешь, я не могу тебя видеть. Если ты будешь сидеть здесь, я вынужден буду уйти, чтобы не ударить тебя.
- Ты хотел бы, чтобы я ушла с ним?
- Я бы предпочел, чтобы его вообще здесь не было.
- Но он был…
- Как он сюда попал? Взломал дверь? Связал тебя и отнял ключи? Как?
- Тебе действительно интересно?
- Нет. Я бы предпочел, чтобы его здесь не было.
- Мы с ним учились в одном классе…
- Он уже и тогда был подлецом?
- Да он и…Он не подлец даже сейчас.
- Конечно. Просто у него работа такая… Общественная. Шнырять по чужим спальням.
- Это получилось случайно. Мы встретились не улице, разговорились…
- Да. Это произошло совершенно случайно. То есть по приказанию его начальства. Допускаю также, что он проявил и собственную инициативу. Встретились. Разговорились. Зашли. Выпили. Прилегли отдохнуть. Случайно, случайно, случайно… А ты не клялась, что будешь хранить мне верность. Ты не моя собственность. Я это знаю. Уже слышал. Ты только не предупредила, что приведешь кого-то домой для элементарного шмона в моих вещах и делах…Забыла предупредить? Или это всегда само собой разумелось, а я, идиот, об этом твоем праве не догадывался?
- Перестань…Пожалуйста…Не надо…
- Прости. У тебя такая нежная, ранимая душа… А у меня она такая вся деревянная, бесчувственная, черт бы ее взял… И в штабе мне просто доставляло удовольствие слушать обвинения в том, что я передаю конфиденциальные сведения в штаб Подрезова. А я думал, откуда все это? Почему? Слава Богу, что не бил морды за такие обвинения. Но поссорился со всеми. А эти сведения, оказывается, твой прыщ черпал в моем компьютере. То есть, вычислили ребята правильно. Сведения шли с моей стороны. Вы без меня меня женили. Без меня торговали моей совестью. Теперь умываете руки. А я за всю вашу деятельность оказываюсь по маковку в дерьме. И не существует никакого душа, чтобы отмыться. Примите мое искреннее… Ты не знаешь, что именно, очень искреннее, ты хочешь принять от меня?
- Прости…
- Какое великолепное слово! Ты где его выучила?.. А еще есть "пожалуйста". Скажешь их вместе - и индульгенция обеспечена… Я догадался, что ты должна принять от меня искреннее. Прими мое искреннее восхищение тобой.
- Я не ждала тебя так рано.
- Виноват. Виноват! Это к тому же так успокаивает…Мне бы позвонить, предупредить, как всегда. А я не хотел потревожить твой девственный сон, и приперся в свой собственный дом наглым нахрапом. Такой хам оказался на поверку… Не посоветуешь, как быть с теми, кто обвинял меня в предательстве? Если я попробую оправдаться тем, что обвиню в краже секретных данных твоего Донжуана, то меня обвинят в клевете. Если я обвиню Вас, мадам, то окажусь еще глубже в том же самом дерьме, куда вы меня засунули. Я восхищен. Я восхищен вашим умением уничтожать…Не знаю только кого… Кем я вам довожусь, мадемуазель? Вспомнил! Сожителем! Я - твой сожитель. Или ты моя сожительница? Значить фраза звучит так: "Мадам! Я восхищен вашим умением уничтожать своих сожителей".
- Не тычь мне, пожалуйста, в нос своим "собственным домом". Не так уж много счастья мне дал этот твой дом. Жалеть не о чем. И ты действительно должен был прийти только утром… И не делай вид, что я не знаю, чем все занимаются в этих ваших чертовых штабах в последнюю ночь.
Я, конечно, знал, что она знала, чем занимаются в наших "чертовых штабах в последнюю ночь". Из одной такой ночи я ее и выдернул сюда в свое время. Но меня возмущало, что она не верит мне. И мне всегда хотелось считать, что я приютил ее. Мне чудилось в этом некое мое благородство. Но ведь все могло быть и наоборот… Это не злило меня, не возмущало. Это разрушало мой призрачный мир, мой карточный домик благополучия.
- Да-да-да. Конечно. Пока вы тут на пару, совершенно целомудренно, разоблачаетесь донага и шуруете в моих документах, я грязно, пошло и вероломно сплю с пятью бабами подряд. И тогда ты в отместку за это кушаешь яблочко по наущению проклятого змия и чуть-чуть шалишь с одним штатным работником одного тайного ведомства. … Скучно. Лучше скажи на милость, неужели нельзя было, например, самой собрать интересующие его сведенья и передать все где-нибудь на нейтральной территории и там же подставить себя для траханья хоть всему отделу, где это ничтожество числится, а не тащить эту вонь в квартиру? Этот запах настоящего мужества отсюда теперь во веки веков не выветрится… Послушай… А откуда вообще здесь этот запах? Твой же шплинт воняет только потом. Или ты их тут целый взвод принимала?
- Перестань… Пожалуйста…Не надо…
- У тебя есть что-нибудь снотворное?
- Сейчас…- Она по-кошачьи мягко метнулась в спальню к шкафчику, где хранились лекарства.
Вспомнив, я выдвинул ящичек разделочного стола и достал две таблетки аспирина, который меня часто выручал в подобных случаях. Я запил лекарство холодным пивом, пошел в общую комнату и разложил диван. Что-то мне не припоминалось, запивал ли я когда-нибудь таблетки пивом. Интересно, можно это делать или нельзя? Скорее всего " не рекомендуется".
Я постелил себе постель и пошел взять еще "Арсенального".
Женя на кухне плакала за столом, зажимая в кулаке пузырек со снотворным. Я с усилием отнял его и положил к себе в карман. Потом, достав из холодильника, я открыл две бутылки пива, унес их к себе. Включив телевизор, я уселся поудобнее в кресле, придвинул журнальный стол, положил на него ноги в носках, отхлебнул с полбутылки разом и понял, что жизнь несмотря ни на что продолжается. В ночных известиях сказали, что по предварительным данным у нас в губернии в первом же туре, победил Подрезов. Ничего нового для меня в этом сообщении не было. Я переключил канал и, прихлебывая из бутылки, полоскал холодным пивом рот и смотрел, как Чак Норрис решает свои проблемы ударом собственного ботинка по чужой голове. Он, чудак, не знал там, в Америке, что можно и без сокрушающих ударов кулаком или ботинком загнать человека в тупик, а потом - в могилу. В тупик я уже попал. Теперь предстояло обдумать хотя бы первые шаги в сторону от могилы. Туда я еще успею. Но башка моя работать не хотела. Роились какие-то смутные образы один другого уродливее. " Итак, все кончено. Судьбой неумолимой я осужден быть сиротой. Еще вчера имел я…" Что я имел вчера? Красавицу Женечку в качестве жены, приживалки или девицы для утех. "Кто мне она? Не жена, не любовница.." А еще что? А еще я имел кучу проблем в избирательном штабе. Эти проблемы еще оставались. Но они оставались ТАМ. Я покинул их пристанище. Я оставил все свои претензии. Я послал их куда подальше. Мне ничего от ТОГО штаба не нужно. Так что штабных проблем теперь нет, как нет и Евгении. А что у меня есть? Крыша над головой. Какое-то количество денег. Работа в редакции. Что еще нужно человеку? Еще человеку нужно очень многое, но и того, что у меня есть, вполне достаточно, чтобы не лезть в петлю.

(Продолжение повести читайте в следующем выпуске)

Харчиков Александр Тихонович