…подал руку, когда вы поскользнулись,
помог войти в троллейбус, заглядывал в
книгу, которую вы читали в метро, шел
рядом по тротуару… Узнали?.. Но не
окликайте меня по имени, может быть,
это вы…
Удачи!

2.

Утром Женя, наверное, по привычке, приготовила дежурную яичницу на ветчине и разболтала в чашке растворимый кофе, хоть я и не просил об этом. Свои вещи она уже собрала. Их оказалось всего одна сумка. Женечка по существу так и не перебралась ко мне, держа все свои наряды у мамы, и при надобности ходила переодеваться к ней.
- Как-то быстро все у нас кончилось. - Сказал я, кожей лица чувствуя свою кривую гримасу. - Я только начал привыкать к тому, что будто бы не совсем одинок. И такой конфуз…Ты знаешь, мне сейчас пришло в башку…
- …а не подослана ли я к тебе с самого начала.
- Мыслишка была именно такая. Сознаюсь.
- И ты, конечно, не поверишь, если я буду уверять, что ты не прав.
- Хотелось бы поверить…
- Да не верится… Все правильно.
- Кто-то когда-то обещал быть верной женой. Произносил вслух фразы типа: " Никогда не смогу тебе изменить…" И прочую белиберду. Ты собиралась отогреть душу возле моего затухающего костра. Не получилось. Но я же не скрывал, что мой костер уже плоховато в тумане светит, и ему тоже нужны сухие дровишки…
- Да нет же, нет, Господи…
- А что же вы то решили? Этот…Хлюст. Выдавит прыщи и женится на тебе?.. Только пускай хотя бы изредка умывается с мылом. И купи ему, не забудь, тройной одеколон. Пусть каждый день после бритья протирает свою мерзкую рожу.
Она вдруг улыбнулась своей материнской улыбкой, которая, возникая неожиданно, всегда так красила ее прекрасное лицо и обезоруживала меня.
- Спасибо. - У ее губ была удивительная способность при улыбке из тонких и злых превращаться в пухленькие и беспомощные. Я в таких случаях никогда не мог удержаться от поцелуя. На этот раз удержался.
- Совет - бесплатный. - Сказал я. - А одеколон купишь сама.
А радовалась она, оказывается, вот чему:
- Спасибо тебе за то, что ты меня ревнуешь. Я не ожидала.
- О Господи! Это же не ревность. Это досада на самого себя. Расслабился. Поверил, что среди скотов могут быть люди. И ошибся. Теперь зло берет…
- Бедный ты мой, бедный…
- Это мы уже проходили. "Бедный - бедный…Как я тебя люблю…" Не страдай. Не ты меня обвела вокруг пальца, а я позволил себя облапошить, как щенка.?
- Ты знаешь, что тебя, скорее всего, выгонят с работы?
- Спасибо за сообщение. Мне плевать. Шеф не позволит.
- Шефа, вероятно, тоже вытурят.
- Почему?
- Вы предали идею.
- Что-что мы предали?.. Что ты мелешь?
- Идею коммунизма. Вы изменили своим убеждениям.
- А ты рехнулась?…Когда?…Ты работала в президентском штабе… Когда же ты "изменяла своим убеждениям"? Тогда или сейчас?
- Никогда.
- То есть сейчас ты осталась сама собой, а тогда предавала нас?
Так что ли?
- Ты уверен, что надо так часто употреблять слово "предательство"?
Она смотрела на меня вдруг моментально округлившимся, злыми совиными глазами.
- Уходи, пожалуйста. - Сказал я. - Уходи. Я знаю, что я доверчивый идиот. Я таким останусь всегда. Но я никогда, слышишь, никогда… А впрочем, мадам, выметайтесь. Вам уже заплачено. Или я что-нибудь еще должен? Сколько?
Я знал, что за сим последует, и не стал эти последствия предупреждать.
Она без замаха, коротким движением своей изумительной ручки влепила мне пощечину. Мне даже не стало смешно. Как говаривал " лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи", " В Москве больнее спускают. Куда! Ступеньки считаешь. Лестница…" - Удар перчатки боксера моего веса ровно в сто двадцать раз чувствительнее. А я их столько принял на свою бедную головушку, что не сосчитать. Я вдруг понял, что на лице у меня застыло сожаление.
Женя всерьез бросилась молотить меня кулаками. Я тихонько блокировал ее попытки развить первый успех.
- Да ударь же ты меня! Ударь ты меня хотя бы, дубина бесчувственная! - она колотила меня изо всех сил справа и слева. И, конечно, не сдерживалась и, конечно, сильно ушибла себе руки.
- За что же мне то тебя ударять?
- За измену! - молотила она меня своими уже отбитыми кулачками. - За предательство!
- И за всю твою изуродованную жизнь…Ты забыла, что не я ее изуродовал…
Она подурнела, побледнела, забыла все приемы, которым я учил, предполагая, что ей придется когда-нибудь обороняться.
- Ты же не предала свою дорогую и любимую идею, не изменила убеждениям… - Говорил я, легко блокируя ее удары. - Честь тебе и хвала…А ты не знаешь, как это называется, когда путают идею с траханьем? По-коммунистически - это, наверное, демократия? Да?
И тут она прекратила свою бесполезную атаку, заплакала и попросила:
- Поцелуй меня…Ну, поцелуй же ты меня…Хотя бы на прощание. - Слезы у нее всегда появлялись внезапно и катились по худеньким, конопатеньким щекам, словно большие жемчужины, одна за другой. Я всегда удивлялся, откуда они такие большие берутся? И вот эти огромные слезы покатились из голубых глаз по конопатеньким разрумяненным щекам.
Я так люблю ее заплаканное лицо. Я так люблю ее синие, обычно беспредельно доверчивые глаза, ее веснушки, которые не проходят даже летом, ее мягкие, как шелк ,светлые волосы, ее очень ласковые руки, даже если они молотят по тебе кулаками… Знала она, что делала или нет? Знала, что я не устою перед всем ее плачущим обаянием или нет?…Знала, конечно. Я и не устоял.
Я тихонько обнял ее плечи, почти детские без наплечников. Она привычно сунула свои оббитые об меня лапки мне под мышки, и быстро-быстро, привычно-привычно принялась то ли гладить, то ли массировать бугры моих спинных мышц. Она так любила всегда это делать… Подняла голову, то ли подставляя бледные губы для поцелуя, то ли пытаясь заглянуть мне в глаза. Я опустил руки на косточки узеньких бедер, помассировал их легонько, чувствуя, как с каждым движением, просыпаясь, начинает дрожать она, и как наплывает непреодолимое желание на меня. Она задрожала, задышала приникла.
Я подхватил ее на руки. Она, как лиана, обвилась вокруг, закрыла глаза и улыбнулась. Я отнес ее в спальню, и пока она раздевалась, обрывая застежки, сорвал одежду с себя. У нас всегда была какая-то бессознательная телесная, любовь. Стоило мне только прикоснуться к ее складному изумительному телу, как я тут же взрывался, а она тоже готова была отдаваться мне хоть на середине Красной площади. И на этот раз все было, как всегда - как у любящих и желанных. А незримое присутствие третьего еще настойчивее гнало и гнало нас друг к другу, прессовало и прессовало нашу беспредельную близость. Целуя ее, я вдруг обнаружил соленые слезы на любимых щеках. Женя все плакала и плакала и все не хотела и не хотела уходить из-под меня. А я вдруг вспомнил, что все-таки давно не был с нею…Я не помнил, с каких пор я перестал ласкать ее. Но я не был и ни с кем другим все это время и сейчас вдруг понял, что именно это, мне было нужно для того, чтобы расслабиться, отойти от всего того содома, который пришлось пережить. И я не сходил с нее, отогревался, медленно забывая обо всем. В наши лучшие дни я говорил ей, что если она появится, когда буду лежать в гробу, и то я встану и буду обладать ею. С нею тоже всегда творилось нечто похожее. Мне казалось, что мы созданы друг для друга. Разве вот только подкачали наши политические убеждения. Я изменил коммунизму, а она, видите ли, нет. Но даже это нам в данный момент не помешало. А прыщавый агент безопасности на время удалился, избавив нас от своего надоедливого хоть и незримого присутствия…Женечка очень редко взвивалась подо мной до небес, а тут ее словно подменили. Я давно научился отличать у женщин симуляцию наслаждения от истинного взлета и молча, понимая каждое ее движение, помогал ей получать, а не симулировать, и она, как будто оборвала в себе некий запрет, взвивалась и взвивалась раз за разом, поднимая и меня за предел своего наслаждения. Я в какой-то момент даже спросил себя, а были ли они в постели с этим хлюстом, так она была непривычно ненасытна…
Она никак не хотела выпускать меня из себя, удержала даже, когда я уснул на какое-то время, и не выскользнула из-под спящего. Такого у меня еще не бывало никогда! Я проснулся от нового возбуждения, и от собственных движений в ней. Она целовала меня. И мне подумалось, что лучше бы было не просыпаться, а вот так бы и умереть…





Вечером мне позвонил бухгалтер из штаба. Он никогда не называл себя. И на этот раз сказал просто:
- Зайди.
- Зачем?
- Ты не выеживайся. Слезай с Женьки, надевай штаны и жми сюда по кустам.
- А почему по кустам?
- Потому что я уже замухрыжился тебя ждать. Все давно проснулись, один ты никак со своей рыжей не сползешь. Дуй через парк напрямую. Так быстрее.
Он всегда напускал на себя дурь, когда призывал к ведомости. И по степени его напускного хамства можно было определить величину причитающейся суммы. Сегодня ожидалось что-то весьма среднее. Но он, в основном был прав по поводу моей задержки. Если, конечно, не считать того, что я собирался послать весь этот штаб, куда Макар не ездил.
- Бух зовет? - спросила Женечка.
- Пойти?
- Святое дело.
Мне хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, ласковое. Но я словно конь, почуявший узду, уже вздрогнул и мысленно перелетел в штаб навстречу померещившемуся скандалу. Я в одно мгновение стал другим человеком Между нами разом вознеслась прозрачная и глухая стена..
Женечка поникла и, грустная, проводила меня до двери. Я не думал о ней. Я ее просто не видел. Будь иначе, я бы остался дома. С нею. Я должен был остаться. Но я выбежал из подъезда и за углом поймал машину. На город ложились влажные сумерки. Вспыхнули и залучились пока еще ненужные фонари, окрасив все: лица, стекла, снег почему-то в желтоватый цвет. Реклама, окна, люди на перекрестках, снующие машины жили, суетились, мелькали по своим муравьиным законам.
В нашей конторе основные двери еще не закрыли. Я набрал номер кода на замке второй двери и по крутым поворотам крутой лестницы спустился в полуподвал, где кончалось парадное убранство, и даже интерьер выполнял лишь функциональные обязанности: всюду тянулись трубы, кабели, провода, висели какие-то конструкции и лесенки. У одной такой лесенки мне трижды пришлось нажимать кнопочку звонка, прежде, чем белая нержавеющая дверь проскрежетала своим стальным нутром и открылась.
Наш бух никогда не пьянел, но, судя по распущенному галстуку и влажному блеску цыганских глаз, сегодня он уже состоял в очень рискованной форме. Он достал из холодильника квадратную бутылку "мартини" и налил мне.
- Ты что-то не в той форме. Тебе положено предаваться скорби, а ты энергичен и бодр словно собираешься в последний и решительный. Приобщись…
Я, не сопротивляясь, приобщился и не вспомнил, когда пил в последний раз что-нибудь крепче пива. Мартини был хорош, и я с удовольствием прихлебывал и потихоньку полоскал рот обжигающей влагой.
- Ты что? С Эфэром поскандалил?
У меня не возникло никакого желания исповедаться. К тому же он был бух, а не священник.
- С шефом у меня великолепные отношения.
Его рубленая лошадиная морда вдруг сложилась в некое подобие улыбки, которую и освещал и освящал, делая притягательной, свет удивительно красивых глаз.
- У меня с тещей тоже удивительно теплые отношения, - сказал он. - Но все же не такие как у тебя с Федей. Он сам спустился ко мне и написал вот эту цифру на бумажке. Должно быть, боялся, что ее стены услышат и упадут. Ничего циферка?.. Я даже подумал, что ты взбунтуешься, и не будешь расписываться за нее. Это же немыслимо. Чиф выставил тебя на одну доску с собой. Будь осторожен. Тебя хотят подкупить.
- Ладно. Буду очень осторожен и не поддамся на подлые происки проклятых коррупционеров. - Пообещал я, засовывая в нагрудный карман всю означенную в ведомости сумму. Она была в долларах и нисколько не полнила мою терзаемую противоречиями грудь. - Тебе спасибо, что предупредил. А то ведь всякое бывает. Проморгаешь где-нибудь, глядь, а тебя уже купили не за понюшку табаку.
- Совершенно искренне желаю вам, сударь, чтобы все предлагаемые "понюшки" были такими же, как эта. Не меньше. По-хорошему с тебя причитается, но ты у меня последний. Финита ля комедия. Давай еще по единой за мой счет, и в путь. Знаешь, что мне в тебе нравится? - вдруг понес околесицу бух. - То, что ты не болтлив.
- Я тоже вас очень уважаю, потому что вы, по-моему, тоже трепаться не любите, - сказал я.
- Я так Феде и сказал, ты мужика не обижай. Нам еще работать не раз. Старый друг лучше новых двух. А деньги… Они с одной стороны - не пахнут. С другой - не имеют цвета: что красные тебе их платят, что белые - один хрен. Было бы больше.
- Согласен, - сказал я. - Только я никак не пойму: белые мы были или красные?
Лошадиную морду буха опять украсила улыбка. Он потряс бутылку мартини, сожалея, что она так быстро опустела.
- Друг ты мой единственный, друг ты мой родной…- продекламировал он, доставая непочатую бутылку виски.
Когда мы чокнулись и пригубили по глотку, бух, оказавшийся таким трезвым, словно и не пил, прогудел абсолютно задушевным басом:
- "Полно, брат, молодец, ты ведь не девица! Пей, тоска пройдет…"А о наших трудах праведных запомни только одно: вкалывали мы с тобой бес-ко-рыст-но. Ведомости будут уничтожены. С вашего позволения, конечно. Вы меня поняли?
- Я и вправду не болтлив, - успокоил я буха.
- Дай то Бог…Желаю удачи. - Он пожал мне руку уже нормальным, без ерничества - дежурным - пожатием. Словно послал куда подальше. И я пошел.
Всю дорогу мне припоминались слова буха о красных и белых. Эта мудрость как-то автоматически накладывалась в мыслях на портреты и действия наших левых и наших правых. Душу грел карман, где лежала неожиданная для меня сумма. От ее тепла незаметно возникало желание согласиться с постулатом, о запахе и цвете. Оттого, что меня просто взяли и купили, точно зная, что если я возьму деньги, то уж, конечно, об их проделках от меня не узнает никто, в душу вползала такая тоска, что действительно хотелось напиться. Я поторопился домой. И пришел…
В квартире было все вычищено, вымыто, и пусто. Но как бы Женечка ни старалась, изжить во всем свое присутствие, ей это было не по силам. То, что не попадались на глаза ее личные вещи, не значило ровным счетом ничего. Она прикасалась здесь ко всему, и я видел, как тянется ее рука к выключателю, как она держит в руке чашку с чаем, как она стоит у окна или наклоняется у порога… Отовсюду веяло теплом ее прикосновений. Ее энергетика жила во всем. Я всегда знал, что не люблю ее. Но теперь я не знал, зачем мне без нее жить.
Я сел перед телевизором и понял, что мне не хватает пива. Уверенный, что все кончилось еще вчера, я все-таки открыл холодильник и увидел нетронутыми шесть бутылок. Только это было не вчерашнее "Арсенальное", а "Туборг". Бутылочки мельче, цена больше, а по вкусу , для меня по крайней мере, один хрен. Седьмым в центре шестерки стоял плоский пузырек коньяка "Кремлевский". Не ахти какой, но все же коньяк. Закуска в виде стандартной нарезки из колбасы и красной рыбы украшала полочку выше. А рядом со всем этим торчало мое замороженное одиночество и моя тягучая тоска.
Она, выходит, с лихвой компенсировала мои расходы на бутылку пива, выпитую ее вонючим козлом. Скорее всего, так и было.. Она бросила бутылки мне в холодильник и презрительно ушла. Но зачем она ушла?.. А как она могла остаться?.. А как я мог ее оставить?
По-хорошему мне следовало выяснить, куда она ушла? Если она ушла к своему непромытому детективу, тогда все меняется. Они ровесники. Возможно, что он еще не женат. Она обретет свое счастье… Счастье с дерьмом. Такого у нее еще не было. А с кем у нее возможно счастье? Может быть с тобой? А почему бы и нет?.. А откуда ты взял, что достоин чьей-нибудь любви? Что ты кому-нибудь способен дать счастье? Что ты готов простить ей все?.. Простить… А как называется то, что ты с нею вытворял весь день? Разве это не прощение?
- Нет.
- А что же это?
- Это унижение. Ты унизил…
- Кого?..
- Не знаю.
- Я унизил, или унизился?
- Не знаю.
- Я простил, или меня простили?
- Не знаю.
- В конце концов, я спасал, или меня спасали?
- Не знаю.



Ко мне по-хозяйски входила ночь. Беспокойная. Городская. С громом железной двери на подъезде. С грохотом лифта. С воем его двигателей. Со скрежетом его дверей. С включенным на всю мощь музыкальным центром на каком-то этаже. С непрекращающейся жизнью. И с моим одиночеством.
Я пробовал смотреть новости на разных каналах. Везде говорили о победе Подрезова на наших выборах. Этому журналисты придавали, как всегда, несколько преувеличенное значение. Долдонили о " красном поясе", который де замкнула вокруг Москвы наша губерния. Все это мне давно осточертело. Возмущение еще вспыхивало иногда при воспоминании об отдельных подвигах наших штабистов, но я не позволял ему овладеть собой.
Надо было спать. И надо было разобраться в том, что произошло. Мной овладела какая-то тупая мешанина из двух этих необходимостей: я то засыпал, сидя в кресле перед телевизором с бутылкой пива в руке, и видел один и тот же бесконечный сон, будто я где-то на юге, предположительно в Пицунде, прикидываю, лезть ли в гору, вершина которой сияет впереди невероятной белизной. Принимаю решение подниматься и иду. Но что-то мне мешает добраться до вершины. Я скатываюсь вниз, успеваю задержаться где-то на середине и, просыпаясь, отпиваю из бутылочки и думаю о том, что меня предала Евгения, единственный преданный мне человек. Почему она это сделала?.. Она вероятнее всего либо не обратила внимания на то, что ее бывший одноклассник залез ко мне в документы, либо вообще не придавала этим бумагам особого значения.
Допустим, что так оно и есть. Что дальше? А дальше все то же: почему она и т. д. и т. п. и др. и пр.
Давай разберемся с др. и пр.
Девушка тебе изменила. Девушка, которая тебе ничем не обязана, спала с другим. Девушка, которая некоторое время жила у тебя, предоставляя услуги на дому, ушла к другому, прихватив документы. Девушка, которая делала вид, что тебя любит, ушла к другому, передав ему предварительно твою совесть. Девушка, которая тебя любила, ушла к другому. Девушка, которая тебя любит, ушла от тебя. Девушка тебе изменила! Все! Круг замкнулся. И ты в этом круге, как скорпион в огненном кольце. Надо ужалить себя в голову, если ты скорпион. Но я не скорпион, а рыба. По гороскопу.
Вся эта белиберда тянулась и тянулась во мне, и я опять засыпал и видел сон, что иду в гору по широкому и светлому склону. Иду вместе со многими. Выше, выше и выше… Там я остаюсь один. И уже над пропастью. Скатываюсь и оказываюсь среди бушующего потока. Понимаю, что остался жив. Просыпаюсь, думаю, что надо напиться до белых риз. И в полусне понимаю: к бутылке прикасаться тебе нельзя, дружище.
В такой ситуации ты уже пил. Тогда все было страшнее, потому что ты был в два раза моложе, в пять раз сильнее физически и в десять раз слабее морально. Все повторилось. Только тогда тебе пришлось сломать дверь. Только тогда у тебя умерла мама. Только тогда у тебя была сломана нога. Остальное - один к одному: ОНА стояла, зажимая у горла легкий халатик. ОН никак не мог застегнуть пуговицы на брюках. ОНА побежала вслед за НИМ. Ты остановил ее и ударил…А потом ты остался один и пил водку, не закусывая.
Потом ты понял, что если будешь продолжать, то выберешь покрепче петлю и кончишь счеты с жизнью. Этого ты почему-то не испугался. Но пить бросил. Потом был ресторан в другом городе. Небритый ты за столиком. К тебе подсел небритый, но сильный и очень фальшиво очень пьяный гражданин и предложил выпить его водки. Ты заказал себе полтораста, чтобы выпить свою.
Гражданин все пытался почему-то тебя напоить. А потом рассказал тебе как он возвратился домой и увидел в собственной спальне, что жена стоит и зябко стягивает двумя руками ворот легкого халатика у горла… Это была твоя история. Он ее рассказал и предложил пойти в детский парк, через дорогу, где чуть ли не единственная во всем СССР катала ребят по замкнутому кольцу детская железная дорога, и там вместе повеситься. А ты вспомнил историю, рассказанную в каком-то романе Э.Хэмингуэя, как один хлюст предлагал другому разом "уйти в небытие" посредством одновременного прыжка в волны. Тот, кому предлагали, прыгнул и в "небытие" ушел. Тот, который предлагал "уйти", не прыгнул и остался в бытии на берегу. Веселая была история. Э. Хемингуэй горазд рассказывать веселые истории… Тогда, в ресторане, когда ты вспомнил эту Хемингуэевскую историю, она тебе тоже показалась очень веселой. Ты захохотал, глядя в рожу небритого соблазнителя, оставил нетронутым свой заказ, ушел из ресторана и уехал из того города, так и не узнав, кто это был, и зачем ему было надо, чтобы ты повесился и оплатил ли он твой заказ.
Потом вы вдвоем с НЕЮ вырастили детей. Потом, пока ты собирался бросить их всех, они все бросили тебя. И ты все время думал о том, кто это хотел, чтобы ты повесился тогда в городском детском парке, где работала детская железная дорога? Ты, слава Э. Хемингуэю, не повесился. Не пей очень много и теперь на всякий пожарный случай, чтобы ненароком не уйти в небытие. Вполне ведь возможно, что тогдашний небритый с нынешним немытым какая-нибудь должностная родня, и нужно им обоим одно и то же. Не совсем, конечно, ясно, зачем это им. Но у сложных людей всегда сложные цели и еще сложнее пути их осуществления. А у сложных учреждений - тем более.
Учреждений у нас множество. И сложных, и очень сложных, и простых, и очень простых. Живешь среди них, как среди репейника - обязательно что-то к тебе прицепится. И вопрос, следовательно, только один: как ко всему этому содому относиться? Бороться? Сторониться?.. Я не знаю. Если я и сторонюсь, то бессознательно, на уровне инстинкта ощущая грозящую опасность. Следовательно, так и надо продолжать: не бороться, явно не сторониться, всегда опасаться.
Как быть с Евгенией?.. Не распускаться. Если она попала под своего одноклассника-грязнорубашечника, то это не просто надолго, это навсегда. Эти ребята из-под себя никого навсегда не отпускают. Разве что на время, до первой надобности. Я не смогу и дальше жить с человеком, который в любую минуту может быть призван под знамена тайной службы Родине. Здесь, правда, есть один выход: срочно записаться на ту же службу самому. Но. Во-первых, туда наниматься не ходят. Туда приглашают. А я пока еще приглашения не получал. Во-вторых, я еще не настолько сломлен, не настолько беспомощен, чтобы лишаться последнего, что у меня осталось: быть свободным хотя бы на том уровне, который доступен. И таким образом: отпустим тебя, Женечка, с миром, как бы это не было больно. Иного выхода на горизонте не маячит. Для этого " с миром отпущаеши" нужны расходы, как минимум на замки. Этим я безотлагательно займусь с утра. Ее ключи пусть остаются у нее. Могу потом подарить ей и замки на память о дружбе и любви.
Все. Как выразился совсем недавно всегда трезво-пьяный бух из штаба, "финита ля комедия ".
Но, Боже мой, почему так болит душа?
Несмотря на эту душевную муку, я задремал прямо в кресле перед телевизором и проснулся оттого, что из бутылки, которую держал в руке, пролилось пиво. Я быстренько вылил его остатки в себя. Сбросил одежду прямо на ковер, словно под одеялом меня ждала прекрасная незнакомка, и нырнул в сон. Утром меня разбудил мой главный редактор, позвонив из дома еще до ухода на работу.




- Поздравляю с победой, - не здороваясь, съязвил он.
- Спасибо.
- Я понимаю, что вам очень надо отдохнуть, но придите, пожалуйста, к пятнадцати ноль-ноль. Состоится собрание коллектива.
- С какой повесткой?
- С актуальной. Я жду.
Потом секретарша Эфэра передала просьбу своего шефа прийти к нему около двенадцати.
Потом меня пригласили в пресс-службу губернатора. Немедленно.
- Что-нибудь горит? - спросил я своего друга, пресс-секретаря, Туманова.
- Почему?
- Я еще не брился.
- Побрейтесь, пока машина будет добираться до вас.
Я громыхнул стулом, опрокинув его на пол.
- Слышал?
- Македонский тоже великий полководец, но зачем же стулья ломать?
- Это я со стула грохнулся.
- Тоже не надо. Вас ждут живым и здоровым. Брейтесь и выходите. Будет машина пресс-службы. - Славик Туманов шутить не желал.
- На брудершафт у тебя выпьем? А то от твоего "выканья" тошнит.
- Да приезжай ты, Господи. Тебе тут такой сабантуй будет, что про любой брудершафт забудешь.
" Трали-вали, тили-тили. Это мы не проходили…" - сам себе спел я. Было похоже на то, что мой друг Туманов, которого вообще-то я в грош не ставил, был удручен. Чем? Вероятно, проигрышем патрона на воскресных выборах. А я не удручен? Пока вроде бы нет. Может быть, это потому, что я два дня подряд удручаюсь тут совсем другими, более сердечными делами и отстал от событий? Скорее всего, так и есть. Эти домыслы меня тоже не огорчили.
Была бы шея, хомут найдется…
По раскладу времени я успевал всюду, тем более, что " немедленно" всегда можно растянуть на нужные полчасика. Что я с превеликим удовольствием и позволил себе. Я не только побрился, но и успел сделать беглую уборку квартиры, пока кипятился чайник. Благо, что убрать надо было всего лишь постель, да то, что я сам успел набросать после исчезновения Евгении: бутылки из под пива, обертку и упаковку от ее деликатесов. Потом я попил кофе с бутербродом из вчерашней Женечкиной нарезки и выскочил на гнилую мартовскую грязь нашей вечно юной Парковой улицы, когда машина уже озябла меня ждать.
Водитель, по имени Арамис Матвеевич, щеголеватый и собранный, словно депутат Госдумы перед пленарным заседанием, стоял на сухом клочке асфальта рядом с нижегородским чудом техники и наблюдал за двумя скворцами, которые весело таскали стройматериал в новый скворечник на березке частного владения через дорогу. Арамис Матвеевич был водителем, а не мушкетером, но, вероятно, мушкетерское имя обязывало, и он носил щегольские усики, не допускал ни единой пылинки ни на одежде, ни на сверкающих ботинках, ни на машине. Он также любил шляпы, галстуки бабочкой, белые рубашки и ухитрялся, оставаясь водителем, все это оперное великолепие содержать в полном порядке.
- "Победителям и спасителям, не похожим на нас лицом: если не был бы я водителем, то наверно бы был скворцом…" - сморозил Арамис, повернув ко мне лик, увенчанный породистым шнобелем. - Как?
- Звучит… - восхитился я, пожимая его тонкую аристократическую длань.
- Сам сочинил?
- Ну…Только что.
- Молодец, - похвалил я. - Что слышно от какого-то другого поэта, но почти шепотом. Как дела? "Ладно на море иль худо? И какое в свете чудо?" Я, как видишь, тоже сочинять мастак.
- Сан Сергеича ты, конечно, переплюнул…
- Ну! - воскликнул я.
- Ты не нукай, пока не запряг. Ладно или худо, тебе доложат сейчас
компетентные лица. Я думаю, что скорее худо, чем ладно. А чудес на свете не бывает. Прочитай… - Он дал мне мою родную " Губернскую молву", с отчетом о выборах.
- Пустоту заполняет враг…- сказал Арамис пока я бегло просматривал опус, автором которого был пресс-секретарь и по совместительству "серый кардинал" избирательного штаба нашего нового губернатора, то есть мой враг. Это было, как говорится: " Здравствуйте, я ваша тетя!" - триумф врага, который не скрывает, что он именно враг, и не обещает пощады.
Посылать за мной машину была, конечно, глупость. Дорога мигом промелькнула мимо нас сталинским забором парка, стеклами магазинных окон и рекламными щитами. Арамис лихо завернул на стоянку у Дома правительства и выключил мотор.
- Освободишься, позвони. - Сказал. - "Последний раз мы сядем дома за белой скатертью стола…"
- Катись ты…
- Катись и ты…