…подал руку, когда вы поскользнулись,
помог войти в троллейбус, заглядывал в
книгу, которую вы читали в метро, шел
рядом по тротуару… Узнали?.. Но не
окликайте меня по имени, может быть,
это вы…
Удачи!



3.

Я, не задумываясь, пролетел тамбур, как всегда, приветствуя взмахом руки постовых за столом, и направился к двери с автоматическим парапетом, который никогда передо мной не закрывался. Сегодня две металлические руки беззвучно сомкнулись передо мной.
- Видчини…- сказал я прапорщику Евгению Ивановичу, старшему наряда. Вместо обычной улыбки постовой невозмутимо сказал:
- Предъявите пропуск.
Я проверил боковые карманы. Пропуска не было.
- Нету…- развел я руками, все еще не веря, что меня не хотят впустить.
- К кому идете?
- В пресс-службу, Евгений Иванович. Куда же еще?
Постовой подвинул телефон:
- Позвоните. Пусть вам закажут пропуск в бюро пропусков.
- Вот так…- резанул я ребром ладони по горлу. - Уже опоздал.
- Предъявите пропуск…- Словно испорченный робот твердил милиционер, который пять лет видел меня здесь изо дня в день и давным-давно отвык держать в руках мой пропуск.
Я почти автоматически сунул руку в задний карман брюк. Пропуск, будь он неладен, терся там без движения с лета, когда я сунул его туда после замены.
Мой десять лет знакомый милиционер, Евгений Иванович, невозмутимо вгляделся в фотографию, магнетическим взглядом изучил мою морду, передал пропуск напарнику, незнакомому мне лейтенанту, который в свою очередь убедился, что фотография в документе моя, а не черта лысого и открыл мне путь.
Я не понимал всей серьезности момента - мне было смешно, но я не смеялся. Постовые эту серьезность понимали, но вполне возможно, что им было не до смеха. Они тоже не смеялись.
Я метнулся к лифтам, подлетел курьерский и почти мгновенно вознес меня на десятый этаж. Мое бедное сердце замирало. Но замирало оно не от какого-нибудь предчувствия, а от скорости подъема. Не очень, видать, здоровое было уже сердчишко. Подносилось. А проверять его мне не хотелось. Не люблю запах белых халатов.
Реональд Константинович, а попросту - мой друг Ренька Туманов, сидел в своей узкой, как пенал, комнате за светлым аэродромом стола, подняв на тонкой шее большелобую голову с ухоженными усами. Какой-то небритый коротышка, совершенно седой, широкоротый, как лягушка, прятался за шкафом, чтобы случайные посетители от двери не видели, что он находится в состоянии "с дичайшего бодуна". Это был, видать, грамотный гражданин. Он читал в свежей "Молве" отчет о выборах. Я этот отчет не писал, и мне тоже было интересно, кто, что и как там анализировал.
- Какие люди! И без охраны! - Воскликнул Ренька, вылезая из-за стола здороваться. Ему я мог простить даже такую пошлость.
Коротышка только посмотрел на меня выцветшими глазами, красными от бессонницы или перепоя, и промолчал.
Туманов назвал меня, представил своего посетителя:
- Брендин. Клейм Абрамович.
Это как раз и был автор отчета о выборах, серый кардинал, а по должности пресс-секретарь Подрезрвского избирательного штаба.
Коротышка неожиданно осклабился, показывая порченые зубы, встал, распахнул короткорукие объятия:
- Позвольте обнять вас, дорогой… Примите мои поздравления.
Я отпрянул от объятья. Мне в нем почудился какой-то капкан с приманкой из лука, чеснока и водки, которыми несло от Брендина.
- Вы сработали прекрасно! Я восхищен.
- Очень рад за вас… А в чем это я так сильно преуспел?
Коротышка, еще не оставив намерения меня обнять, повернулся к Реньке Туманову:
- Заметь, что значит профессионал! Каждым словом можно гордиться! С такими кадрами любые горы ни почем… Дайте пожать вашу героическую длань.
- За что это вы меня так костерите? - поинтересовался я. "Героическую длань", которую схватил и потискал обеими потными руками восхищенный кардинал, мне хотелось хорошенько оплевать и вытереть. Я вытер ее о брюки, не поплевав.
- Я не костерю. Я восхищаюсь. Особенно хороша была ваша контрпропаганда. - Он опять вертанулся к Туманову. - Представляешь?
Приносят листовку. Два портрета. Подрезов рядом с Чубайсом. Подпись: "Наконец-то мы вместе!" Ребята возмущаются, а я говорю, это отдаст нам пятнадцать процентов демократического электората… А историческая листовка! Всего пять пунктов. Четыре четко высвечивают лучшие качества Федор Василича, а в пятом просто написано, что это, мол, неправда.
- Да. Это было блестяще, - промямлил Туманов.
- Меня предательство не восхищает. Чье бы оно ни было. - Сказал я.
- Почему предательство? Это просто ваша отличная работа. - Возразил коротышка.
- Это работа не моя. Я к этому "отличному предательству" отношения не имею.
- Здесь все свои. И некого бояться. - Он улыбался. Лягушачий рот растягивался до ушей. - Мы победили…
Это становилось невыносимо.
- Реональд Константинович…Вы меня пригласили… - Ренька перебил меня, не дав договорить.
- Не я пригласил. Вас очень хотел видеть вот…- он показал на нашего коротышку, - Клейм Абрамович.
- Чем обязан?
- Я уже сказал… Хотел поздравить, познакомиться поближе…
- Не по адресу. Предательство не мое кредо.
- Не на-адо. Дорогой мой. Не надо. Хорошего дела стесняться не надо. Это было блестяще! Заставить работать ресурсы противника в прямо противоположном направлении! Великолепно. Это войдет в историю проведения выборов на все века.
- Меня с детства учили, что подлые поступки - это плохо; что если не хочешь - не кушай, а в тарелку не плюй; что если взялся, то тяни; что если тебе платят, то работай на того, кто платит, и так далее. И лично я никаких подлых поступков не допускал даже в этой избирательной кампании. Так что в историю выборов я не попаду. Возьмите туда кого-нибудь другого. Того, с кем согласовывали свои подлые делишки.
Я увидел, как бешенство перекосило лягушачий рот Клейма. Он сжал свои черные зубы. Минуту боролся с собой и победил. Усмехнулся. Наглая улыбка как-то приклеилась к двум глубоким косым морщинам на пунцовом его лице. На нем, как на палитре, засияли краски терзавших человека чувств: от презрения до сочувствия.
- В историю ты уже попал. Теперь тебе надо думать о том, как из нее выпутаться. Я тебе давал шанс: ты наш тайный союзник и на полном основании пользуешься всем, что отсюда вытекает.
- Тем, что ВЫТЕКАЕТ, пользуйтесь сами. По привычке. А ты, Реональд Константинович, тоже будешь использовать то, что вытекает?
Я как-то ухитрился уйти из кабинета руководителя пресс-службы еще до того, как мой друг проглотил то, чем поперхнулся.
От поворота коридора "я оглянулся посмотреть", не бежит ли Туманов за мной, чтобы, например, садануть в затылок пепельницей.
Нет. Не бежал. Он открыл дверь и смотрел мне вслед. Я пожалел, что издалека не видно ни гримасы на его физиономии, ни громов и молний, которые метали мне вослед его возмущенные очи. И тот же час мне пришла в голову несколько патетическая, но все же грустная мысль: вот так и кончается мужская дружба…
На двери офиса у Эфэра сияла золотом табличка: " Заместитель губернатора такой-то…" В приемной у него за темной высокой конторкой сидела какая-то новая светленькая секретарша, которая меня не знала. Я тоже ее не знал. Но я знал, что всех светленьких секретарш почему-то зовут Люсями, черных по-разному, но чаще все-таки Тамарами.
- Здравствуйте, Люся, - сказал я, как можно очаровательнее улыбаясь.
- Я не Люся, а Татьяна Николаевна, - недружелюбно ответила она.
- Все равно здравствуйте. Командир у себя?
- Кто-кто?
- Начальник.
- У себя, но не принимает.
- Странно, - я посмотрел на часы, - не принимает, а мне назначил именно это время…
- Так это вы?
- А кто же я, если не я?
- Минутку…
Нет. Она была точно, не Таня, а Люся, потому что так порхать, как она вспорхнула, так улыбаться, выходя от начальства, могут только Люси…
- Войдите… - дала мне Таня-Люся зеленый свет.
Но эта Таня была настоящей Люсей. Потому что я увидел, как она осторожно не прикрыла дверочку, чтобы слышать наши первые слова с тем, чтобы потом точнее ориентироваться в наших с Эфэром отношениях.
- Ну, что, пейджер драный? Все выеживаешься?- поприветствовал меня с иголочки одетый, причесанный, отутюженный и нафабренный Эфэр, и дверь мигом, но бесшумно закрылась до конца.
Я присел к широкому, как аэродром, столу Эфэра, сказал, куда ему катиться и пояснил почему:
- Я ни с кем не собираюсь обсуждать ваши и ваших друзей невинные шалости на выборах, но я не желаю каждый час слушать предупреждения о том, что я не должен никому ничего говорить или наоборот должен молчать. Как-нибудь приостановитесь сам, и приостановите слишком ретивых.
- Ты про Клейма? Не пукай воду, не пугай раков. Он тебя сам раком поставит.
- Вы меня пригласили, чтобы продемонстрировать свои потрясающие знания фольклора?
- Я опоздал. Мне хотелось предостеречь тебя от дури, а ты ее уже совершил. Да. Тебя немного болтанули на выборах, но пойми: это было нужно. Калган все равно вылетал. Ты сам знаешь, какие были рейтинги. Не лететь же и нам с ним вместе? И потом…Тебе хорошо заплатили. Деньги не пахнут. А что там впереди… Поживем, увидим. Может быть меня, например, изберут губернатором. Не согласен?
Я подавил в себе жгучее желание воспользоваться собственным фольклором и пойти подальше, чем посылал Эфэра. Надо было подумать…Надо было подумать… Надо подумать.
- Послушайте….Вы во что-нибудь верите? - спросил я.
Карие, близко посаженые глаза Эфэра обладали свойством смеяться, когда угодно. И все его узкощекое лицо в такие моменты вслед за глазами сразу приобретало молодое, энергичное выражение комсомольского вожака, ведущего молодежный отряд на трудовой подвиг.
- Верю. Всякому зверю… А все-таки когда в кармане что-нибудь шелестит, верить легче? Правда?.. Во что угодно. А ты " в кого - во что" веришь? В Калагана?…
- Не о Калгане речь… Я просто знаю, что на чужой беде счастья не построишь. Не рой другому яму, сам в нее попадешь. Если, конечно, не верить, как Подрезов, в светлое коммунистическое будущее.
Ответ Эфэра был не то, чтобы потрясающим или слишком уж неожиданным. Нет. Он был абсолютно естественным. Человек, которого я всего три дня назад называл дерьмом, вдруг встал, открыл сейф и спросил:
- Выпьешь? Коньяк… Мне кажется, хороший.
Я подумал, что у меня осталось сегодня только собрание коллектива редакции, куда можно и не ходить, или прийти и уснуть в уголочке, а человеку, видно, выпить не с кем, да и мне тоже.
- Ты думаешь, Подрезов верит в коммунистическое будущее? - Спросил Эфэр, звякая за дверью сейфа горлышком о стакан. - Он даже при советской власти не верил ни во что кроме капитала. Давай за нас…
Мы выпили, стоя у сейфа, по одной. Потом еще по одной. Еще…И я выяснил причину переживаний Эфэра: его, оказывается, после дня выборов все забыли о нем и никуда не зовут. Не зовут и все. Словно и нет, не просто человека, а заместителя губернатора.
- Так что же выходит? Не понимаю… Ты зря старался что ли?
- Что, старался?
- Во что бы то ни стало сделать Подрезова губернатором.
- А где это видно?.. Если ты имеешь в виду листовки, то это твоя работа, дорогой мой.
- Мне ничего не стоит доказать обратное.
- А зачем что-то доказывать? Мало ли что ты там, у Туманова, говорил. Ты можешь говорить, что угодно. Слова- это слова. Дела - это дела. Я тебе в последний раз повторяю: оставайся с нами, и ты будешь на коне.
- Буцефал или Росинант?
- Конь то? Там увидим. Еще по единой…
- С вашего позволения… Я в редакцию. Собрание коллектива.
- С какой повесткой?
- Говорят, с "актуальной ".
- Удачи тебе.
- И тебе.
- Созвонимся… Я никого из штаба видеть не хочу. - Сообщил он.
- Понятно, - сказал я. - Один раз потопчешься на дерьме, второй раз туда же ступить не захочешь.
Эфэр не откомментировал мой образ ни словом.