Так у нас и начались какие-то перевернутые, неестественные события. Собрались мы, например, в кабинете у шефа. А во главе стола сидели сразу два главных редактора, один из которых еще не принял дела, другой еще не сдал.
Женечку они посадили между собой, и она пребывала там, в редакторском вращающемся кресле, в качестве некоей живой и прекрасной разделительной зоны. Старый шеф светил ей голубым светом своих глаз, зажигающихся в минуты любви, возмущения, или гнева, и что-то темное наливал в широкий бокал. Новый - растягивал в улыбке до ушей свой непомерный рот, и что-то светлое наливал ей в высокий узкий бокал.
Собралось нас не много. Присутствовали даже не все члены редколлегии. Я не знал, зачем я здесь, и прикидывал, как бы понезаметнее улизнуть с этого непонятного заседания. Однако, что-то меня удерживало. Я подумал и понял, что удерживает Женечка. Надо было разобраться, что с нею происходит, и было страшно за нее: кажется, ее "понесла леса за темные леса" и наступала моя пора кукарекать, чтобы не случилось какой-нибудь беды. И я вдруг совершенно ясно ощутил, что со всеми своими выборными делами, со своим эгоизмом, со своим мужским идиотизмом, я уже упустил время, не заметил перемены в ней, не уследил, проиграл сражение за нее. Сражение, в котором никогда не участвовал, и участвовать не собирался. Она пришла ко мне два года назад, измученная своим возрастом, своей красотой и сволочами в этом мире, которые не могут миновать ни одной игрушки, привлекающей внимание. Единственное, чем я мог успокаивать себя, это тем, что какое-то время она все-таки пожила спокойно рядом со мной. Но это было слабое утешение. На каком-то этапе она потеряла опору. В какие-то минуты перестала делиться со мной своими бедами… Когда же ей показалось, что она уже выздоровела, отогрелась, и я ей больше не нужен?.. Ах, эта идиотская мужская гордость во мне! Ах, эта идиотская формула: "Мне не нужны те, кому не нужен я …", или: " Я люблю только тех, кто любит меня…" Сколько прекрасного и сколько прекрасных я потерял из-за этих заносчивых афоризмов, диктовавших очень многие поступки в моей жизни!
Дело в том, что я уже давно знал, что лишь играю равнодушие, а душа моя давно поражена неизлечимым вирусом, может быть, последней любви. Я не сопротивлялся. Я звал ее. Она пришла. Но это ровным счетом ничего не значило для меня, кроме, разве что, ненужных мучений, без которых в общем-то жизнь и не стоит считать жизнью. Я никогда не умел бежать за красавицей и стелить себя ковром под ее волнующие шаги. Теперь уже и не научась. А, может быть, стоило бы. Какое же у меня сейчас время?… Время любить или время ненавидеть?
Меня вдруг ласково пошлепали под столом по бедру.
- Проснись… Несчастный… - Сидевшая рядом со мной Варвара Емельяновна, попросту Варвара, а еще проще и употребимее - Варава, как она, впрочем, и подписывала чаще всего свои статьи, ласково улыбалась, заранее прощая мне все, что я еще выкину. Варава когда-то вводила меня в редакцию. По возрасту, она была старше меня на три месяца, по журналистскому стажу - минимум лет на пятнадцать, по опыту жизни могла быть мне, пожалуй, и матерью. Широкое лицо с правильными славянскими чертами, светлая корона густых и жестких волос над высоким лбом, широкая, но не полная фигура и вечная любовь в больших серо-зеленых очах, которую она никогда не скрывала от меня и не скрывает.
- Ну, что? - спросила она, улыбаясь. - Время любить или время ненавидеть?
- Хорошо бы камни собрать…
- Ни камни, ни пистолеты тебе сейчас нельзя брать в руки…
- Почему?
- Сам не знаешь? - Она кивнула вперед, где на противоположном конце стола новый шеф заводил руку за спину Женечки, а старый, склонясь над ними, как индюк, готовый клюнуть червя, с презрительной миной поливал его своим голубым огненным презрением. В иное время его породистый шнобель не висел бы вот так беззвучно. Шеф, бывало, мог одной фразой уничтожить противника. Но теперь то ли противника не считал противником, то ли опешил от наглости нашего нового нин-дзя.
- Ты думаешь, что я пойду ему бить морду?
- Не пойдешь?
- Не.
- А надо бы.
- Почему?
- Женя того стоит.
- Что-то не то ты говоришь.
- Ты не умеешь ценить женщину. Неужели в тебе душа не бунтует?
- Сколько можно?
Варава улыбнулась:
- Вечно.
Пока мы так потихоньку переговаривались, пьянка шла своим чередом. Я не люблю длинные политические речи, которые произносятся вместо тостов, не люблю ни их тайный ни открытый смысл. Если собрались выпить, чего ради вспоминать о делах? Но сегодня был вечер длинных речей.

Сначала шеф, который Нин-дзя, неподобающим для такого коротышки хриплым свечегасящим басом изложил программу реформации газеты, которая заключалась в том, что поменяются наши идеологические ориентиры, и будем мы теперь бороться не за осуществление экономических реформ, а за процветание Родины, потому что все мы теперь будем не демократами, а патриотами.
Меня подмывало спросить, не были ли мы и до этого, еще от рождения, патриотами Родины, но Варава удержала от такой глупости.
Затем наш родной шеф, сияя голубым взором, долго и витиевато вытягивал из себя нечто такое, что можно уложить в старую присказку из старого анекдота: " Как я рада, как я рада, что мы все из Ленинграда…" По большому счету выходило из этого словоблудия, что мы все здесь коммунисты и готовы служить народу не только верой, но и правдой, что было безусловно верно в отношении службы, но никак не устраивало меня в смысле партийной принадлежности. В принципе они тут, кажется, все рехнулись.
Варава под столом сильно сжала мое колено, удерживая от не нужной вспышки, и предложила выпить, потому что время обязательных тостов уже кончилось, и Нин-дзя под равномерное журчание длинной и складной речи нашего голубоглазого командира подливал и подливал Женечке какое-то темноватое пойло из квадратной посудины. Мы с Варавой выпили, что было под рукой, то есть, естественно, водки.
- Знаешь что, друг мой ситцевый…- сказала она, нюхая корку черного хлеба за неимением закуски на обозримом пространстве стола. - Дело твое - решать, но я думаю, что тебе пора пригласить меня к себе. И как можно быстрее. А то ты запутаешься, как Одиссей в женихах.
- Одиссей в женихах не путался. Он им всем просто накостылял по выюшке. Только и в и всего.
- Чего я и боюсь…
- А как же Пенелопа?
- Можешь не волноваться, - успокоила Варава, - Бредихин отстоит ваши общие интересы.
- Сомневаюсь. Не видишь, он пошел в закос?
Лева пил уже не первую рюмку. Теперь он был не остановим. Я хотел подойти к Женечке, позвать ее с собой. Но она, вероятно, почувствовав это, вдруг повернулась и всерьез при всех поцеловала Нин-дзя. Тот было опешил, попытался ее оттолкнуть, но Женькины поцелуи - это не то, после чего можно быстро прийти в себя, через миг он обалдело сдался. А мне оставалось лишь гадать, а не выполняет ли она чье-нибудь подлое поручение…И я тоже сдался вслед за Левой и Нин-дзя.
- Ты выйдешь первая или пойдем вместе? - спросил я Варвару?
- Иди. Я догоню.
Как всегда, она предложила мне беспроигрышный вариант, отдала инициативу: я мог поступить, как угодно.
Я помахал рукой, пытаясь привлечь внимание Женечки. Она заметила и улыбнулась мне. Я поманил ее уйти. Она покачала головой и помахала незаметно пальчиками: "Прощай…" Она была оживлена. Сидела там, в кресле сразу двух главных эдаким живым столбиком с челочкой… Так она бухалась с головой, "куда вывезет", когда брала неподготовленное интервью у большого и незнакомого человека. Она в таких случаях шла по автопилоту: не остановить и не повернуть… Я ушел, не маскируясь. Голова гудела. Сердце разрывалось. Я оделся в своем кабинете. И закрыл в нем на ключ Женькины запахи и воспоминания о ней. Все это меня ждало дома. И поэтому домой мне не хотелось. Мне казалось, что ухожу навсегда.
Но я не прощался. В жизни все так странно устроено, что бывает, проклинаемое нами вдруг вспоминается потом как счастье. Скорее всего, я и был счастлив в этой кубической пятиэтажной коробке, куда по утрам приходил под руку с Женей, гордясь ею, а нам очень часто встречались молодые женщины с верхних этажей с маленькими детьми. Иные из них были счастливы, многие несчастны… И помочь я не мог никому. А вмешаться в мою судьбу вообще никогда никому не приходило в голову. С детства. Даже, когда я тонул, еще совсем не умея плавать, собравшиеся на берегу смеялись, считая, что я очень удачно притворяюсь, чтобы их разыграть… Мир считал, что у меня не бывало и не бывает проблем. А, впрочем, точнее будет сказать, что не мир так считал, а люди.
Варвара ждала меня в десяти шагах от подъезда, подняв воротник шубы и небрежно отворотясь.
Она даже не дала мне остановиться. При моем приближении шагнула по ходу и крепко по-хозяйски взяла под руку. Мы пошли. Быстро и в ногу. Я не исключаю, что она сейчас чувствовала себя на том же небе, которое мерещилось мне, когда вел, бывало, под руку полусвою полужену Женечку.
Черт знает что! Почему мне все время казалось, что я ее не люблю? Выясняется, что жить мне без нее, как минимум, туговато, но возврата нет. "…Ты другому отдана, Без возврата…Без возврата…" А кому отдана? И кем?
7.

Лучше всего жить в центре такого города, как наш. Работа рядом. Круглосуточный супермаркет рядом…Мы купили с хорошим запасом и выпивку и закуску. Варя порывалась заплатить, если уж не за все, то хотя бы на паритетных началах. Я с трудом убедил ее, что временно, после выборов, являюсь миллионером. Несколько после она не сдержала удивления по поводу того, что Женечка не выгребла мои карманы дочиста. Тому, что Женька вообще, как минимум, к моим деньгам равнодушна, она так и не поверила. По поводу моей первой красивой женщины меня в свое время просвещал родной дядюшка, царствие ему небесное. Он был полковник и выражался афоризмами: " Красивой женщине нужны деньги и компания." Первая красавица ушла от меня, как только дети встали на крыло, возможно, как раз из-за неисполнения дядюшкиных заветов. А вторая… Остальные не в счет. Сейчас важно было только то, что меня твердой рукой вела к моему дому чужая жена. Наверняка ее ждали дома. И еще более вероятно, что она мне вовсе не нужна. Меня сегодня не покидала Женька. Ее глазищи все время возникали передо мной даже в самую неподходящую минуту. Например, когда я прямо у вешалки попытался поцеловать Варю, они, Господи помилуй, возникли передо мной. И целоваться мне не захотелось. Варава поняла почему.
Женечка не любила долгие хлопоты с тем, что необходимо для застолья. Мне тоже никогда не хотелось долго готовиться к выпивке. О бывшей жене я молчу. Для нее приготовления к празднику были культом. Варава не позволила мне превратить свидание, чаемое ею возможно уже многие лета, в заурядную выпивку и свое соло у стола исполнила блестяще: очень быстро и красиво. Это вообще чудо, когда работает сильная и умелая женщина. Красота возникает у нее под руками из пустоты… То есть, конечно, содержимое принесенных нами из магазина пакетов вряд ли можно посчитать "ничем". Вероятно, Варя видела наш праздничный стол, еще, когда мы словно муж и жена выбирали, что купить: и она бросала на меня быстрые взоры, опасаясь цены. Как бы то ни было, когда все встало на свои места по ее проекту, я, может быть, впервые начал понимать смысл немецкой пословицы о том, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Я бы только сказал, что лежит он через красоту праздничного стола…
Но ведь и сближают же все эти хлопоты: от магазина до первого неспешно налитого бокала… Варя, закончив приготовления, отлучилась на мгновение к зеркалу, и обрадовала меня, вернувшись другой, как мне сразу подумалось, "вполне пригодной". Мы, не торопясь, выпивали, выбранное ею вино, разговаривали, заводимые ею разговоры, опять выпивали…В первый раз поцеловались словно невзначай, словно качнуло нас друг к другу… А в постель она отправила меня одного и пришла в темноте, и показалась прекрасной, когда я встал навстречу и обнял ее сильное, слава Богу, не полное тело. От нее исходил едва заметный подмывающий, теплый, притягательный аромат. Она влекла к себе, не делая ни одного лишнего жеста…
Потом, когда она лежала у меня на плече и, притянув, целовала и целовала мою ладонь, я подумал, что до таких вариантов очарования Женечке далеко. И всем женщинам, которые у меня когда-либо были, далеко… Мне казалось, что я не спал. Просто мысли и какие-то смутные видения медленно возникали и гасли во мне. И вдруг я явственно увидел пожар, наполненные ужасом глаза Женечки в огне и услышал ее голос, позвавший меня.
Я вскочил, пораженный этим виденьем.
- Что с тобой, милый? - испугалась Варава.
- Женька сгорела!
- Ты с ума сошел!
- Женька сгорела на какой-то даче! Она меня позвала! Куда они поехали?
- Господи… Откуда я знаю, куда их понесло? Да тебе все это приснилось. Успокойся. Это можно толковать так, что она от тебя ушла. Она ушла, ты пережил…Потрясенье дает себя знать. Ты очень все переживаешь. Успокойся. Давай выпьем…
- Я не спал. Я видел ее глаза. Она позвала меня.
- Как ты мог видеть ее глаза, если не спал? Все это сон. Ты спал. Выпьем, и все пройдет.
Пока я натягивал халат, нехотя продвигался к столу, и, пытался как-нибудь выпрямить кислую гримасу на собственной физиономии, Варава успела одеться и привести себя в полный порядок. Я понял, что пить она тоже не хочет, а хочет только одного: поскорее улизнуть домой. Все правильно, дорогая. Домой, домой, домой! Твой дом - твоя крепость. Остальное уладишь с помощью зонта…
Я позвонил в редакцию. Старички, выполняющие у нас одновременно и роль уборщиков и роль сторожей, оказались на месте.
После многих: "А? Что? и - Ктой-то?" Мне удалось выяснить, что "все трое уехали на машине". Потом я понял, что "троих", возможно, было и четверо. Оба редактора куда-то увозили Женечку, а Левка Бредихин "то ли поехал с ними, то ли остался…"
Варава не стала пить ни вино, ни коньяк, попросила водки, которую мы не покупали. Пришлось искать в "собственных погребах". Нашел крепкую перцовую настойку, о которой давно забыл. Варава, выпив, крякнула и потерла ладони. Она была теперь стара, как позапрошлый век, еще недавно почему-то бывшее вполне свежим лицо ее покрылось откуда-то взявшимися мелкими морщинами. Теперь это была рассудительная, жесткая мать не очень благополучного семейства, которая больше не играла в любовь.
- Ты напрасно по Женьке убиваешься. - Сказала мне она, с вилкой в руке выбирая, чем закусить повкуснее. - Когда она связалась с Левкой, я ей сказала, что не равноценную замену тебе нашла. "Мне теперь все равно, - ответила она. Я, говорит с такой швалью связалась, в сравнении с которой, Бредихин - золото. А про тебя она сказала, что ты ее все равно разгонишь, когда все узнаешь. Так что спи, дорогой. Я пошла. - Чудесная была женщина. Я вдруг вспомнил эпизод из ее молодой жизни. Как-то, во время оно, возвращаясь с Кавказа после какого-то там восхождения, они всей командой завернули в Волгоград, посмотреть "Волжскую твердыню", не рассчитали и оказалось, что кому-то не на что уехать. Не хватает на билет. Варава деньги добыла. Она не разгружала арбузы на пристани, не помогала торговцам на рынке. Она заключила с кем-то пари, что нагой перейдет по мосту через всю Волгу. И перешла. Ну не чудо ли женщина?…
- Если Бредихин поехал вместе с ними, то тебе вообще нечего беспокоиться. При нем до Женьки никто дотронуться не посмеет.
- Да уж, конечно, Бредихин - это не Левка, а богатырь Илья Муромец.
- Ты, милый, плохо понимаешь людей. Ты знаешь, например, что он десять лет от звонка до звонка оттянул?
- Бывает…
- А знаешь, за что?
- Спер что-то с завода будто бы…
- Да. Конечно. Еще он говорит, что сидел за три буквы, которые на заборе написал. На самом деле он дядьку родного убил. И, между прочим, за свою же тетю, которая его соблазнила чуть ли не ребенком.
- Хороша, видно, была тетя…
- Тетя, как тетя. Только отец его бросил, по-моему, еще до рождения, а мать умерла. Эта тетя в детстве заменила ему мать.
- А взрослому, выходит, жену. Я этого не знал.
- Ты все время в облаках. То с губернаторами, то с министрами… А люди проще. Вот Женечка к тебе прислонилась… Тепла ждала. Верила. Надеялась. Ей душу надо было отогреть. Ты не отогрел.
- Кто бы мою душу согрел…
- Милый мой… Души согреваются только друг от друга. Иного тепла не дано. Ну… Привет…Я пошла…Прости... Остаться не могу. Не убивайся. Все нормально. Никто никого не съест.
Чтобы ее не потянуло целоваться, я налил коньяку "на посошок". Она выпила махом, крякнула, поморщилась, положила на хлеб кусочек семги и дольку лимона, зажевала и ушла, не сделав попытки прикоснуться ко мне. Только посмотрела, словно прощалась навечно. Закрывая за нею, я вовремя спохватился и не сказал "спасибо" вместо "до свиданья". В глубине моей отупевшей души звенел и звенел колокольчик какой-то беды. Я его не хотел слышать. Варава была права: души согреваются друг от друга. Но что-то было в этой формуле неверное. Что-то в ней не соответствовало действительности. Вероятно, формула была верна, но в нашем с Женей случае слегка подгуляли души. А впрочем, огонь рождается от соприкосновения холодного с холодным… "А кто тебе сказал, что ты чего-то образец и чего-то достоин?" - задал я вопрос самому себе. Ответ был прост. Никто этого не говорил уже очень давно. И никогда больше не скажет. Хватит тебе и того, что говорят: " Не образец…" и "Не достоин…" Где-то в судьбе есть точка, до которой в тебя верят, чего-то от тебя ждут, тебя опасаются, а после нее - не верят и не ждут, усиливаются только опасения. Я в своей судьбе, видно, прозевал эту высоту. Таких, как я, много. Сами для себя они бессрочно остались там, где ждут, и считают еще, что достойны чего-то. Но от них уже не ждут, а требуют, достоинство неудержимо сокращается, а они этому не верят.

Я попытался и не припомнил, когда женщина оставляла меня таким опустошенным, каким оставила Варава. Я не способен был ни думать, ни действовать. Какая-то тупая глухота влилась в меня и заполнила от пяток до волос. Надо было уснуть, но я не мог. Не давал покоя Женечкин голос и ее глаза, умоляющие меня о чем-то. В конце концов, под утро я позвонил к пожарникам. Назвал себя.
- Сегодня пожары были?
- Миллион.
- Где?
- Что вас интересует?
- Пожар на даче.
- Вы имеете в виду дачные участки? Где?
- Не знаю. Может быть, дом. Но приспособленный под дачу.
- Возле Даромово какой-то дом горит. Может быть, дача.
- Погибшие есть?
Дежурный, закрыв трубку, долго с кем-то совещался. Раза два просил меня "подождать минуточку". Я ждал.
- Послушайте, а кто вы?
Я повторил. Он еще раз ненадолго прикрыл трубку рукой, потом сказал:
- Дом деревянный. Сгорел дотла. У вас какие-нибудь подозрения?.. Минуточку…- Опять долгая пауза. И уже другой голос, жесткий и четкий:
- Скажите свой адрес и номер телефона. Мы сообщим.
Я сказал.
Часы показывали половину шестого утра. Все. Больше я сейчас ничего предпринять не могу.
За окном поодаль друг от друга светили на улицу два полусонных фонаря. Частное владение на той стороне спало, глядя через забор черными бельмами окон. Даже в нашем доме не слышалось ни звука.
" Зачем она приходила?" - думал я о моей нечаянной гостье и знал, что есть какой-нибудь ответ на этот вопрос. Мне его искать не хотелось. Мне мешали Женькины глаза и ее голос, зовущий меня.
Мне надо было бежать навстречу ее призыву. Но куда? Мне даже машину приходилось ловить на соседней улице. Потому что по нашей без надобности не ездил никто. Я включил телевизор. По какой-то программе упражнялись тошнотворные лесбиянки. Я сел в кресло, закрыл глаза и задремал под вкрадчивые, кажется, немецкие голоса. Так меня и застало утро.
Я быстро оделся и выскочил на лестницу. Лифт почему-то не работал.
Мужчины шаркали мягкими подошвами, женщины щелкали каблуками, а все вместе сотрясали дом и делали реальным его существование. Здесь все друг друга не знали и не испытывали надобности знать. Когда лифт останавливался, мы встречались на лестнице и даже вместе ругали некоего кого-то, кто плохо относится к нам, потому что не желает добросовестно выполнять свои обязанности. Возмущение сближало. Мы знакомились…
Влажный рассвет тоже плохо справлял свои обязанности. На улице было ветрено и сыро. Но никто никого не ругал. Здесь виноватых не было.
Только третий водитель то ли знал, где находится село Даромово, то ли ему было все равно, куда ехать, лишь бы заработать. То ли он надеялся, что его "Ниве" все нипочем, и мы не застрянем где-нибудь на полпути, и он накинет сверх договора. Оказалось, ему и вправду было на что надеяться: все в его машине было отрегулировано так, что даже мне показалось, что мы с нею едины. Часа через полтора мы влетели в большое село не берегу водохранилища, на льду которого, словно местная разновидность пингвинов, уже застыли неподвижные рыболовы.
- Куда? - спросил водитель, не сбавляя скорости на главной улице.
- Где-то здесь, на окраине сегодня ночью сгорела дача…
Мой сговорчивый водила даже не кивнул, и я не знал, понял он меня или нет.
Но на третьем перекрестке он резко крутанул направо. Через минуту мы выскочили к черной стене леса, ворвались в нее, и еще через минуту подлетели к пожарищу.
То, что было домом, догорало среди сосен. Забор из струганного теса в нескольких местах был повален пожарными машинами. Последняя из них заливала дымящуюся гору пепла, углей и несгоревших бревен и досок.
Я подошел к болтающемуся в стороне от толпы зеваке, который все время беспокойно то натягивал треух, который натягивать было уже не некуда, то застегивал и расстегивал белые пуговицы на телогрейке сине-грязного цвета..
- Это чей дом? -
- Клема Абрамча Иванова была дача. - От моего визави несло таким перегаром, что хотелось спросить, не взял ли он с собой огурчик на опохмелку.
- Кого-кого?
- Клема Абрамча. Иванова…Он почитай что тут и не жил никогда. Только с лета часто наезжать стал. Квартера у него в Москве. Богатый был.
- Почему был?
- Дожноть сгорели они тута все. В етой даче. Он сразу как приехал с красавицей… И еще с ними был стручок …С бороденкой…. Сморкнешь, соплей накроить, а гонороистый… Клем гыть, иди, гыть, Стяпан, домой. Мы, гыть, тут сами. У нас вишь, гыть, какая краля. Она нам и нальешь и поднесеть. А тебя отпускаю. Выпей, гыть, только на дорожку за нашу, гыть победу. А мне шо за победу, шо пораженье. Один хрен. Ляпнул посудку .Пошел спать. Ты не знашь, какая у их победа? У нас то победа одна, у маи месяци…А так заполночь, к третьим петухам, не раньше, меня баба у бок кулаком тычить, гыть, гляди, не твоя дача-т занялась? Я у Клем Абрамча сторожу с самого начала. Ета дача мне как своя была. Гляжу - она и горить. Я суда. А тут уже потолок провалилси. И никого кругом. Дожноть все там и остались… С огулечками…
Я метнулся к знакомому следователю, стоявшему в толпе.
- Пресса на месте? - Как всегда покровительственно, улыбнулся он, пожимая мне руку. - "Дожноть" Стяпан про "огулечки" рассказывал?
- А сам как думаешь?
- Найдем тела, будем думать. Раньше ничего определенного сказать нельзя.
Ветер крутанул дым над пепелищем. Мы отошли к забору - смрад был невыносим.
- Почему такая вонь?
- Это не вонь. Это почти вещественное доказательство…
- Считаешь, все-таки сгорели?
- Однозначно. Вопрос: кто, сколько и каким образом?
Ветер снова стеганул нас смрадным хвостом черного дыма. Я не в силах был оставаться здесь. Мне казалось, что я дышу дымом от Женечки, что так она наказывает меня, что дым этот сейчас разорвет мне легкие. Я понял: если не привести в себя в порядок, если не выстроить события в памяти, если не дать оценку происшествиям и не найти свою роль в них, то сумасшествия мне не миновать.
Прожектор освещал дымящееся пепелище. Пожарник в каске струей воды убивал живые язычки пламени, вырывающиеся из черноты пожарища, Серый с черным, смрадный дым метался волнами над моей головой Темные сосны стояли вокруг, как молчаливые солдаты в траурном карауле. Из села подходили все новые люди. Два милиционера пытались не пустить народ к пепелищу, но их усилий здесь явно не хватало. Я вспомнил, что приехал на машине и оглянулся. Мой извозчик со своей "Нивой" стоял на снегу в стороне от дороги. Увидев меня, он как тренированный персональщик сорвался и, выехав на разбитую дорогу, лихо, как вкопанный, встал передо мной.
Я взгромоздился рядом.
- Куда?
- В город.
- Где взял, туда и положи?
- Посмотрим.
- Дорого будет.
- А ты чего хотел?
- Вопросов нет.
Он помчался лесом, где мы не ехали. Красный лес стерег нас по обе стороны дороги. Видно, теплело, хотя я этого не замечал. Но тяжелый туман стелился между деревьями и наползал на дорогу. Принялся накрапывать ледяной дождь. Дорога впереди засверкала.
Мы шли с хорошей скоростью уже минут двадцать, а шоссе еще не было.
- Мы куда? - спросил я.
- В город. Другой дорогой. - Ответил водитель. Потом, помолчав, пояснил. - Через Борино…Короче.
Впереди по правой стороне дороги шел человек в длинном пальто. Казалось, это гибкая длинная тень качается из стороны в сторону. Водитель взял левее и проскочил мимо по встречной полосе.
- Стой! - крикнул я.
Мы прокатились юзом метров сорок. Водитель вспомнил матушку и спросил:
- Что?
- Сдай назад!
- Я не обязан подбирать всякую пьянь…
- Сдай назад! Выкину из машины!
Он посмотрел на меня и резко дал задний ход. Я выскочил. И не ошибся. По лесной дороге брела Женечка. Я бросился к ней.
- Не подходи! - крикнула она и выставила перед собой нож. - Не подходи ко мне!
- Это я! Ты меня не узнала?
- Не подходи!
- Это же я! Я! Ты меня не узнаешь?
- Не под-хо-диии! - она тыкала и тыкала перед собой ножом, предполагая, что защищается.
Я не мог удержать радости. Я готов был плясать на обледенелом шоссе при виде ее ножа. Но плясать и разговаривать о чем бы то ни было, у нас теперь не оставалось времени. Мне казалось, что мы должны мчаться со скоростью света, чтобы… Я не знал, для чего нам надо было мчаться вперед. Но в том, что это требовалось незамедлительно, сомнений у меня не возникало. Я отобрал у девушки нож и сунул его в карман. Она вознамерилась куда-то бежать. Я схватил ее в охапку. Она брыкалась и кричала, чтобы к ней не подходили.
Настороженный водитель, не понимая в чем дело, вышел из машины.
- Жена…- сказал я ему. Он протяжно свистнул и побежал открывать дверцу.
Я не без труда погрузил Женечку на заднее сиденье. Она продолжала биться и кричать, чтобы к ней не подходили. Успокоил ее водитель. И совершенно простым, непонятным для меня способом. Он как-то не громко, но очень весомо сказал:
- Перестань орать, дура. Посмотри, с кем сидишь.
И Женечка, которая не слышала и не видела меня, сразу услышала его слова, посмотрела на меня и узнала.
- Выпусти меня, а? - жалобно попросила она, пытаясь открыть дверцу.
- Я тебя один раз уже выпустил. Больше не уйдешь.
Я взял ее за руку и понял, почему она меня не слышит. Она попыталась вырваться, пробуя другой рукой открыть дверцу летящей машины. И тут водитель проговорил самую длинную фразу за время нашего общения:
- Не валяй дурака. Прижмись к мужу и поспи. После разберетесь, кто прав, кто виноват. - Я закрыл глаза, расслабился, сосредоточился на том, чтобы из руки в руку передать свой покой Женечке. Она сначала затихла у левой дверцы, потом вздохнула, потянулась ко мне и, обняв за шею, припала уже во сне.
Мне показалось, что водитель ехал очень осторожно, чтобы ее не разбудить. Но все равно мы проделали обратный путь значительно быстрее.
Я дал водителю денег. Он запротестовал.
- Тебе сейчас нужней… Я не могу…
- Я могу. Открой аккуратно дверцу с моей стороны. Я ее вынесу.
- Тогда… - Он начеркал что-то на бумажке, подал мне. - Нужен буду - позвони. Я всегда готов.
- Хорошо…
- Меня зовут Павел…- крикнул он мне вслед..
Дверь подъезда нам открыли выходившие из дому соседи: мужчина и женщина. Они долго смотрели нам вслед, и домофон пищал тревожно, как заблудившийся спутник, пока мы не скрылись на третьей лестничной площадке …Женечка спала у меня на руках, обняв меня. Если действительно существует на свете счастье, то оно было у меня в руках, как говорится, не в переносном, а в самом наипрямейшем смысле. Я не хотел ни о чем больше думать, не хотел больше ничего говорть. Я хотел, вот так обнимая Женечку, пронести мимо нашего четвертого этажа, взойти на девятый и пойти дальше, выше, выше и выше…. И пусть она так спит, спит, спит у меня на руках, обняв этими милыми, единственными на свете руками.
Слава Богу, она не отпускала меня и, подержав ее на одной руке, я достал ключи, открыл двери одну за другой и возвратил свое счастье в квартиру. Сначала она не разнимала рук. Я положил ее в спальне на кровать поверх покрывала, оторвал от себя, и, когда, закрыв свои замки, возвратился, увидел, что она спит, свернувшись комочком, подложив обе ручки под щеку, словно маленький ребенок.
Я укрыл ее одеялом, выключил телефон, прикатил к кровати кресло, сходил за вином, которое не стала пить Варава, сел и отхлебнул сначала побольше, а потом только смачивал рот. И смотрел, смотрел, смотрел на свое счастье и плакал. Что-то ее разбудило. Не открывая глаз, она детским движением протянула руки и, когда я наклонился, прижала меня к себе. Потом она принялась целовать мое лицо мелкими быстрыми поцелуями, и все прятала, прятала глаза, пока я ласковым движением щеки о щеку не повернул ее и не нашел губы. Поцелуй был сладким и бесконечным. А потом мы встретились глазами. "Прости меня…" - попросили ее беспредельно усталые, милые, единственные в мире. " Давно простил…" - ответили мои, с любовью. И она опять меня обняла всплеснувшимися руками.
- Пойдем-ка, я тебе ванну устрою, - предложил я.
- Я ни с кем не была! Ни с кем кроме тебя. Ни с кем, ни с кем!
Я чуть было не сказанул то, что думал, мол, мне абсолютно все равно была она с кем или нет, мне важно, что она здесь, со мною… А ей-то важнее всего было сейчас, чтобы я знал - ОНА НИ С КЕМ НЕ БЫЛА. У меня в памяти мгновенно пронеслось, как далеко она ушла от дачи в темноте одна, и как она выставляла свой ножик перед собою…
- Я тебе верю. - Сказал я. - Я тебе всегда верил и никогда не перестану верить.
И тут она заплакала. Я понял, что это были слезы облегчения. Теперь, значит, будет все хорошо. Теперь она выздоровеет.
Она испугалась еще раз, когда я, да и она сама, увидели гематомы на бедрах: одну с внешней и две на обеих ногах с внутренней стороны. Мы дружно их не заметили. Она знала, как эти следы появились, а я знал, как они у женщин появляются. Я посадил ее в ванну, как ребенка, и долго с наслаждением мыл всю с ног до волос. Она, похоже, тоже почувствовала себя ребенком и улыбалась в моих руках, закрыв глаза.
Когда я завернул ее в мохнатое полотенце и собрался было, отнести в спальню, она засопротивлялась:
- Теперь ты. Теперь я тебя выстираю. Мне тоже хочется.
Я не мог похвалиться, что ни с кем кроме нее не был, зато у меня не было гематом на теле.
Я, к сожалению, не помню, как меня купала в детстве мама, и не люблю все эти игры в "спинку потру" и прочие… Но я все-таки с удовольствием вытерпел все ее шалости кроме одной. Она не могла провести рукой мимо кое-чего, чтобы не прикоснуться. Довела меня до исступления. А когда я выпрямился в ванне, вдруг встала на колени, и взяла все это ртом. Где уж мне было противиться и сдерживаться. Я низвергся почти мгновенно. Она не отпрянула. Все приняла в себя, и долго стояла так, прижавшись лицом и обняв меня за ягодицы. Почему? Зачем? Я не люблю такие процедуры, и она об этом знает.
Немного уняв свой трепет, я поднял ее лицо. Она плакала. Я присел, поцеловал ее, поискал у нее во рту, чтобы чувствовала язык и губы, а не что-нибудь иное. Она поняла меня, и опять мы обнялись в дурацком положении - через край ванны. Потом я еще поцеловал ее в губы, потом в грудь. Потом отнес ее, и мы лежали в постели, и все отдаляли, отдаляли тяжкий разговор, который ждал нас впереди. Она боялась расспросов о том, с какой стати ее понесло на эту чертову дачу. Я боялся, что она каким-нибудь краем окажется виноватой в этой нашей чертовой достоевщине.
Что может быть прекраснее прикосновений любимого тела, когда тебя радует все: запах, формы, гладкость кожи, дыханье, и когда двое не могут оторваться друг от друга и прервать бесконечность поцелуя?