Г О Л Г О Ф А

/ …НЕ ОКЛИКАЙТЕ МЕНЯ ПО ИМЕНИ…/
Повесть.
Глава 7

Лучше всего жить в центре такого города, как наш. Работа рядом. Круглосуточный супермаркет рядом…Мы купили с хорошим запасом и выпивку и закуску. Варя порывалась заплатить, если уж не за все, то хотя бы на паритетных началах. Я с трудом убедил ее, что временно, после выборов, являюсь миллионером. Несколько после она не сдержала удивления по поводу того, что Женечка не выгребла мои карманы дочиста. Тому, что Женька вообще, как минимум, к моим деньгам равнодушна, она так и не поверила. По поводу моей первой красивой женщины меня в свое время просвещал родной дядюшка, царствие ему небесное. Он был полковник и выражался афоризмами: " Красивой женщине нужны деньги и компания." Первая красавица ушла от меня, как только дети встали на крыло, возможно, как раз из-за неисполнения дядюшкиных заветов. А вторая… Остальные не в счет. Сейчас важно было только то, что меня твердой рукой вела к моему дому чужая жена. Наверняка ее ждали дома. И еще более вероятно, что она мне вовсе не нужна. Меня сегодня не покидала Женька. Ее глазищи все время возникали передо мной даже в самую неподходящую минуту. Например, когда я прямо у вешалки попытался поцеловать Варю, они, Господи помилуй, возникли передо мной. И целоваться мне не захотелось. Варава поняла почему.
Женечка не любила долгие хлопоты с тем, что необходимо для застолья. Мне тоже никогда не хотелось долго готовиться к выпивке. О бывшей жене я молчу. Для нее приготовления к празднику были культом. Варава не позволила мне превратить свидание, чаемое ею возможно уже многие лета, в заурядную выпивку и свое соло у стола исполнила блестяще: очень быстро и красиво. Это вообще чудо, когда работает сильная и умелая женщина. Красота возникает у нее под руками из пустоты… То есть, конечно, содержимое принесенных нами из магазина пакетов вряд ли можно посчитать "ничем". Вероятно, Варя видела наш праздничный стол, еще, когда мы словно муж и жена выбирали, что купить: и она бросала на меня быстрые взоры, опасаясь цены. Как бы то ни было, когда все встало на свои места по ее проекту, я, может быть, впервые начал понимать смысл немецкой пословицы о том, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Я бы только сказал, что лежит он через красоту праздничного стола…
Но ведь и сближают же все эти хлопоты: от магазина до первого неспешно налитого бокала… Варя, закончив приготовления, отлучилась на мгновение к зеркалу, и обрадовала меня, вернувшись другой, как мне сразу подумалось, "вполне пригодной". Мы, не торопясь, выпивали, выбранное ею вино, разговаривали, заводимые ею разговоры, опять выпивали…В первый раз поцеловались словно невзначай, словно качнуло нас друг к другу… А в постель она отправила меня одного и пришла в темноте, и показалась прекрасной, когда я встал навстречу и обнял ее сильное, слава Богу, не полное тело. От нее исходил едва заметный подмывающий, теплый, притягательный аромат. Она влекла к себе, не делая ни одного лишнего жеста…
Потом, когда она лежала у меня на плече и, притянув, целовала и целовала мою ладонь, я подумал, что до таких вариантов очарования Женечке далеко. И всем женщинам, которые у меня когда-либо были, далеко… Мне казалось, что я не спал. Просто мысли и какие-то смутные видения медленно возникали и гасли во мне. И вдруг я явственно увидел пожар, наполненные ужасом глаза Женечки в огне и услышал ее голос, позвавший меня.
Я вскочил, пораженный этим виденьем.
- Что с тобой, милый? - испугалась Варава.
- Женька сгорела!
- Ты с ума сошел!
- Женька сгорела на какой-то даче! Она меня позвала! Куда они поехали?
- Господи… Откуда я знаю, куда их понесло? Да тебе все это приснилось. Успокойся. Это можно толковать так, что она от тебя ушла. Она ушла, ты пережил…Потрясенье дает себя знать. Ты очень все переживаешь. Успокойся. Давай выпьем…
- Я не спал. Я видел ее глаза. Она позвала меня.
- Как ты мог видеть ее глаза, если не спал? Все это сон. Ты спал. Выпьем, и все пройдет.
Пока я натягивал халат, нехотя продвигался к столу, и, пытался как-нибудь выпрямить кислую гримасу на собственной физиономии, Варава успела одеться и привести себя в полный порядок. Я понял, что пить она тоже не хочет, а хочет только одного: поскорее улизнуть домой. Все правильно, дорогая. Домой, домой, домой! Твой дом - твоя крепость. Остальное уладишь с помощью зонта…
Я позвонил в редакцию. Старички, выполняющие у нас одновременно и роль уборщиков и роль сторожей, оказались на месте.
После многих: "А? Что? и - Ктой-то?" Мне удалось выяснить, что "все трое уехали на машине". Потом я понял, что "троих", возможно, было и четверо. Оба редактора куда-то увозили Женечку, а Левка Бредихин "то ли поехал с ними, то ли остался…"
Варава не стала пить ни вино, ни коньяк, попросила водки, которую мы не покупали. Пришлось искать в "собственных погребах". Нашел крепкую перцовую настойку, о которой давно забыл. Варава, выпив, крякнула и потерла ладони. Она была теперь стара, как позапрошлый век, еще недавно почему-то бывшее вполне свежим лицо ее покрылось откуда-то взявшимися мелкими морщинами. Теперь это была рассудительная, жесткая мать не очень благополучного семейства, которая больше не играла в любовь.
- Ты напрасно по Женьке убиваешься. - Сказала мне она, с вилкой в руке выбирая, чем закусить повкуснее. - Когда она связалась с Левкой, я ей сказала, что не равноценную замену тебе нашла. "Мне теперь все равно, - ответила она. Я, говорит с такой швалью связалась, в сравнении с которой, Бредихин - золото. А про тебя она сказала, что ты ее все равно разгонишь, когда все узнаешь. Так что спи, дорогой. Я пошла. - Чудесная была женщина. Я вдруг вспомнил эпизод из ее молодой жизни. Как-то, во время оно, возвращаясь с Кавказа после какого-то там восхождения, они всей командой завернули в Волгоград, посмотреть "Волжскую твердыню", не рассчитали и оказалось, что кому-то не на что уехать. Не хватает на билет. Варава деньги добыла. Она не разгружала арбузы на пристани, не помогала торговцам на рынке. Она заключила с кем-то пари, что нагой перейдет по мосту через всю Волгу. И перешла. Ну не чудо ли женщина?…
- Если Бредихин поехал вместе с ними, то тебе вообще нечего беспокоиться. При нем до Женьки никто дотронуться не посмеет.
- Да уж, конечно, Бредихин - это не Левка, а богатырь Илья Муромец.
- Ты, милый, плохо понимаешь людей. Ты знаешь, например, что он десять лет от звонка до звонка оттянул?
- Бывает…
- А знаешь, за что?
- Спер что-то с завода будто бы…
- Да. Конечно. Еще он говорит, что сидел за три буквы, которые на заборе написал. На самом деле он дядьку родного убил. И, между прочим, за свою же тетю, которая его соблазнила чуть ли не ребенком.
- Хороша, видно, была тетя…
- Тетя, как тетя. Только отец его бросил, по-моему, еще до рождения, а мать умерла. Эта тетя в детстве заменила ему мать.
- А взрослому, выходит, жену. Я этого не знал.
- Ты все время в облаках. То с губернаторами, то с министрами… А люди проще. Вот Женечка к тебе прислонилась… Тепла ждала. Верила. Надеялась. Ей душу надо было отогреть. Ты не отогрел.
- Кто бы мою душу согрел…
- Милый мой… Души согреваются только друг от друга. Иного тепла не дано. Ну… Привет…Я пошла…Прости... Остаться не могу. Не убивайся. Все нормально. Никто никого не съест.
Чтобы ее не потянуло целоваться, я налил коньяку "на посошок". Она выпила махом, крякнула, поморщилась, положила на хлеб кусочек семги и дольку лимона, зажевала и ушла, не сделав попытки прикоснуться ко мне. Только посмотрела, словно прощалась навечно. Закрывая за нею, я вовремя спохватился и не сказал "спасибо" вместо "до свиданья". В глубине моей отупевшей души звенел и звенел колокольчик какой-то беды. Я его не хотел слышать. Варава была права: души согреваются друг от друга. Но что-то было в этой формуле неверное. Что-то в ней не соответствовало действительности. Вероятно, формула была верна, но в нашем с Женей случае слегка подгуляли души. А впрочем, огонь рождается от соприкосновения холодного с холодным… "А кто тебе сказал, что ты чего-то образец и чего-то достоин?" - задал я вопрос самому себе. Ответ был прост. Никто этого не говорил уже очень давно. И никогда больше не скажет. Хватит тебе и того, что говорят: " Не образец…" и "Не достоин…" Где-то в судьбе есть точка, до которой в тебя верят, чего-то от тебя ждут, тебя опасаются, а после нее - не верят и не ждут, усиливаются только опасения. Я в своей судьбе, видно, прозевал эту высоту. Таких, как я, много. Сами для себя они бессрочно остались там, где ждут, и считают еще, что достойны чего-то. Но от них уже не ждут, а требуют, достоинство неудержимо сокращается, а они этому не верят.

Я попытался и не припомнил, когда женщина оставляла меня таким опустошенным, каким оставила Варава. Я не способен был ни думать, ни действовать. Какая-то тупая глухота влилась в меня и заполнила от пяток до волос. Надо было уснуть, но я не мог. Не давал покоя Женечкин голос и ее глаза, умоляющие меня о чем-то. В конце концов, под утро я позвонил к пожарникам. Назвал себя.
- Сегодня пожары были?
- Миллион.
- Где?
- Что вас интересует?
- Пожар на даче.
- Вы имеете в виду дачные участки? Где?
- Не знаю. Может быть, дом. Но приспособленный под дачу.
- Возле Даромово какой-то дом горит. Может быть, дача.
- Погибшие есть?
Дежурный, закрыв трубку, долго с кем-то совещался. Раза два просил меня "подождать минуточку". Я ждал.
- Послушайте, а кто вы?
Я повторил. Он еще раз ненадолго прикрыл трубку рукой, потом сказал:
- Дом деревянный. Сгорел дотла. У вас какие-нибудь подозрения?.. Минуточку…- Опять долгая пауза. И уже другой голос, жесткий и четкий:
- Скажите свой адрес и номер телефона. Мы сообщим.
Я сказал.
Часы показывали половину шестого утра. Все. Больше я сейчас ничего предпринять не могу.
За окном поодаль друг от друга светили на улицу два полусонных фонаря. Частное владение на той стороне спало, глядя через забор черными бельмами окон. Даже в нашем доме не слышалось ни звука.
" Зачем она приходила?" - думал я о моей нечаянной гостье и знал, что есть какой-нибудь ответ на этот вопрос. Мне его искать не хотелось. Мне мешали Женькины глаза и ее голос, зовущий меня.
Мне надо было бежать навстречу ее призыву. Но куда? Мне даже машину приходилось ловить на соседней улице. Потому что по нашей без надобности не ездил никто. Я включил телевизор. По какой-то программе упражнялись тошнотворные лесбиянки. Я сел в кресло, закрыл глаза и задремал под вкрадчивые, кажется, немецкие голоса. Так меня и застало утро.
Я быстро оделся и выскочил на лестницу. Лифт почему-то не работал.
Мужчины шаркали мягкими подошвами, женщины щелкали каблуками, а все вместе сотрясали дом и делали реальным его существование. Здесь все друг друга не знали и не испытывали надобности знать. Когда лифт останавливался, мы встречались на лестнице и даже вместе ругали некоего кого-то, кто плохо относится к нам, потому что не желает добросовестно выполнять свои обязанности. Возмущение сближало. Мы знакомились…
Влажный рассвет тоже плохо справлял свои обязанности. На улице было ветрено и сыро. Но никто никого не ругал. Здесь виноватых не было.
Только третий водитель то ли знал, где находится село Даромово, то ли ему было все равно, куда ехать, лишь бы заработать. То ли он надеялся, что его "Ниве" все нипочем, и мы не застрянем где-нибудь на полпути, и он накинет сверх договора. Оказалось, ему и вправду было на что надеяться: все в его машине было отрегулировано так, что даже мне показалось, что мы с нею едины. Часа через полтора мы влетели в большое село не берегу водохранилища, на льду которого, словно местная разновидность пингвинов, уже застыли неподвижные рыболовы.
- Куда? - спросил водитель, не сбавляя скорости на главной улице.
- Где-то здесь, на окраине сегодня ночью сгорела дача…
Мой сговорчивый водила даже не кивнул, и я не знал, понял он меня или нет.
Но на третьем перекрестке он резко крутанул направо. Через минуту мы выскочили к черной стене леса, ворвались в нее, и еще через минуту подлетели к пожарищу.
То, что было домом, догорало среди сосен. Забор из струганного теса в нескольких местах был повален пожарными машинами. Последняя из них заливала дымящуюся гору пепла, углей и несгоревших бревен и досок.
Я подошел к болтающемуся в стороне от толпы зеваке, который все время беспокойно то натягивал треух, который натягивать было уже не некуда, то застегивал и расстегивал белые пуговицы на телогрейке сине-грязного цвета..
- Это чей дом? -
- Клема Абрамча Иванова была дача. - От моего визави несло таким перегаром, что хотелось спросить, не взял ли он с собой огурчик на опохмелку.
- Кого-кого?
- Клема Абрамча. Иванова…Он почитай что тут и не жил никогда. Только с лета часто наезжать стал. Квартера у него в Москве. Богатый был.
- Почему был?
- Дожноть сгорели они тута все. В етой даче. Он сразу как приехал с красавицей… И еще с ними был стручок …С бороденкой…. Сморкнешь, соплей накроить, а гонороистый… Клем гыть, иди, гыть, Стяпан, домой. Мы, гыть, тут сами. У нас вишь, гыть, какая краля. Она нам и нальешь и поднесеть. А тебя отпускаю. Выпей, гыть, только на дорожку за нашу, гыть победу. А мне шо за победу, шо пораженье. Один хрен. Ляпнул посудку .Пошел спать. Ты не знашь, какая у их победа? У нас то победа одна, у маи месяци…А так заполночь, к третьим петухам, не раньше, меня баба у бок кулаком тычить, гыть, гляди, не твоя дача-т занялась? Я у Клем Абрамча сторожу с самого начала. Ета дача мне как своя была. Гляжу - она и горить. Я суда. А тут уже потолок провалилси. И никого кругом. Дожноть все там и остались… С огулечками…
Я метнулся к знакомому следователю, стоявшему в толпе.
- Пресса на месте? - Как всегда покровительственно, улыбнулся он, пожимая мне руку. - "Дожноть" Стяпан про "огулечки" рассказывал?
- А сам как думаешь?
- Найдем тела, будем думать. Раньше ничего определенного сказать нельзя.
Ветер крутанул дым над пепелищем. Мы отошли к забору - смрад был невыносим.
- Почему такая вонь?
- Это не вонь. Это почти вещественное доказательство…
- Считаешь, все-таки сгорели?
- Однозначно. Вопрос: кто, сколько и каким образом?
Ветер снова стеганул нас смрадным хвостом черного дыма. Я не в силах был оставаться здесь. Мне казалось, что я дышу дымом от Женечки, что так она наказывает меня, что дым этот сейчас разорвет мне легкие. Я понял: если не привести в себя в порядок, если не выстроить события в памяти, если не дать оценку происшествиям и не найти свою роль в них, то сумасшествия мне не миновать.
Прожектор освещал дымящееся пепелище. Пожарник в каске струей воды убивал живые язычки пламени, вырывающиеся из черноты пожарища, Серый с черным, смрадный дым метался волнами над моей головой Темные сосны стояли вокруг, как молчаливые солдаты в траурном карауле. Из села подходили все новые люди. Два милиционера пытались не пустить народ к пепелищу, но их усилий здесь явно не хватало. Я вспомнил, что приехал на машине и оглянулся. Мой извозчик со своей "Нивой" стоял на снегу в стороне от дороги. Увидев меня, он как тренированный персональщик сорвался и, выехав на разбитую дорогу, лихо, как вкопанный, встал передо мной.
Я взгромоздился рядом.
- Куда?
- В город.
- Где взял, туда и положи?
- Посмотрим.
- Дорого будет.
- А ты чего хотел?
- Вопросов нет.
Он помчался лесом, где мы не ехали. Красный лес стерег нас по обе стороны дороги. Видно, теплело, хотя я этого не замечал. Но тяжелый туман стелился между деревьями и наползал на дорогу. Принялся накрапывать ледяной дождь. Дорога впереди засверкала.
Мы шли с хорошей скоростью уже минут двадцать, а шоссе еще не было.
- Мы куда? - спросил я.
- В город. Другой дорогой. - Ответил водитель. Потом, помолчав, пояснил. - Через Борино…Короче.
Впереди по правой стороне дороги шел человек в длинном пальто. Казалось, это гибкая длинная тень качается из стороны в сторону. Водитель взял левее и проскочил мимо по встречной полосе.
- Стой! - крикнул я.
Мы прокатились юзом метров сорок. Водитель вспомнил матушку и спросил:
- Что?
- Сдай назад!
- Я не обязан подбирать всякую пьянь…
- Сдай назад! Выкину из машины!
Он посмотрел на меня и резко дал задний ход. Я выскочил. И не ошибся. По лесной дороге брела Женечка. Я бросился к ней.
- Не подходи! - крикнула она и выставила перед собой нож. - Не подходи ко мне!
- Это я! Ты меня не узнала?
- Не подходи!
- Это же я! Я! Ты меня не узнаешь?
- Не под-хо-диии! - она тыкала и тыкала перед собой ножом, предполагая, что защищается.
Я не мог удержать радости. Я готов был плясать на обледенелом шоссе при виде ее ножа. Но плясать и разговаривать о чем бы то ни было, у нас теперь не оставалось времени. Мне казалось, что мы должны мчаться со скоростью света, чтобы… Я не знал, для чего нам надо было мчаться вперед. Но в том, что это требовалось незамедлительно, сомнений у меня не возникало. Я отобрал у девушки нож и сунул его в карман. Она вознамерилась куда-то бежать. Я схватил ее в охапку. Она брыкалась и кричала, чтобы к ней не подходили.
Настороженный водитель, не понимая в чем дело, вышел из машины.
- Жена…- сказал я ему. Он протяжно свистнул и побежал открывать дверцу.
Я не без труда погрузил Женечку на заднее сиденье. Она продолжала биться и кричать, чтобы к ней не подходили. Успокоил ее водитель. И совершенно простым, непонятным для меня способом. Он как-то не громко, но очень весомо сказал:
- Перестань орать, дура. Посмотри, с кем сидишь.
И Женечка, которая не слышала и не видела меня, сразу услышала его слова, посмотрела на меня и узнала.
- Выпусти меня, а? - жалобно попросила она, пытаясь открыть дверцу.
- Я тебя один раз уже выпустил. Больше не уйдешь.
Я взял ее за руку и понял, почему она меня не слышит. Она попыталась вырваться, пробуя другой рукой открыть дверцу летящей машины. И тут водитель проговорил самую длинную фразу за время нашего общения:
- Не валяй дурака. Прижмись к мужу и поспи. После разберетесь, кто прав, кто виноват. - Я закрыл глаза, расслабился, сосредоточился на том, чтобы из руки в руку передать свой покой Женечке. Она сначала затихла у левой дверцы, потом вздохнула, потянулась ко мне и, обняв за шею, припала уже во сне.
Мне показалось, что водитель ехал очень осторожно, чтобы ее не разбудить. Но все равно мы проделали обратный путь значительно быстрее.
Я дал водителю денег. Он запротестовал.
- Тебе сейчас нужней… Я не могу…
- Я могу. Открой аккуратно дверцу с моей стороны. Я ее вынесу.
- Тогда… - Он начеркал что-то на бумажке, подал мне. - Нужен буду - позвони. Я всегда готов.
- Хорошо…
- Меня зовут Павел…- крикнул он мне вслед..
Дверь подъезда нам открыли выходившие из дому соседи: мужчина и женщина. Они долго смотрели нам вслед, и домофон пищал тревожно, как заблудившийся спутник, пока мы не скрылись на третьей лестничной площадке …Женечка спала у меня на руках, обняв меня. Если действительно существует на свете счастье, то оно было у меня в руках, как говорится, не в переносном, а в самом наипрямейшем смысле. Я не хотел ни о чем больше думать, не хотел больше ничего говорть. Я хотел, вот так обнимая Женечку, пронести мимо нашего четвертого этажа, взойти на девятый и пойти дальше, выше, выше и выше…. И пусть она так спит, спит, спит у меня на руках, обняв этими милыми, единственными на свете руками.
Слава Богу, она не отпускала меня и, подержав ее на одной руке, я достал ключи, открыл двери одну за другой и возвратил свое счастье в квартиру. Сначала она не разнимала рук. Я положил ее в спальне на кровать поверх покрывала, оторвал от себя, и, когда, закрыв свои замки, возвратился, увидел, что она спит, свернувшись комочком, подложив обе ручки под щеку, словно маленький ребенок.
Я укрыл ее одеялом, выключил телефон, прикатил к кровати кресло, сходил за вином, которое не стала пить Варава, сел и отхлебнул сначала побольше, а потом только смачивал рот. И смотрел, смотрел, смотрел на свое счастье и плакал. Что-то ее разбудило. Не открывая глаз, она детским движением протянула руки и, когда я наклонился, прижала меня к себе. Потом она принялась целовать мое лицо мелкими быстрыми поцелуями, и все прятала, прятала глаза, пока я ласковым движением щеки о щеку не повернул ее и не нашел губы. Поцелуй был сладким и бесконечным. А потом мы встретились глазами. "Прости меня…" - попросили ее беспредельно усталые, милые, единственные в мире. " Давно простил…" - ответили мои, с любовью. И она опять меня обняла всплеснувшимися руками.
- Пойдем-ка, я тебе ванну устрою, - предложил я.
- Я ни с кем не была! Ни с кем кроме тебя. Ни с кем, ни с кем!
Я чуть было не сказанул то, что думал, мол, мне абсолютно все равно была она с кем или нет, мне важно, что она здесь, со мною… А ей-то важнее всего было сейчас, чтобы я знал - ОНА НИ С КЕМ НЕ БЫЛА. У меня в памяти мгновенно пронеслось, как далеко она ушла от дачи в темноте одна, и как она выставляла свой ножик перед собою…
- Я тебе верю. - Сказал я. - Я тебе всегда верил и никогда не перестану верить.
И тут она заплакала. Я понял, что это были слезы облегчения. Теперь, значит, будет все хорошо. Теперь она выздоровеет.
Она испугалась еще раз, когда я, да и она сама, увидели гематомы на бедрах: одну с внешней и две на обеих ногах с внутренней стороны. Мы дружно их не заметили. Она знала, как эти следы появились, а я знал, как они у женщин появляются. Я посадил ее в ванну, как ребенка, и долго с наслаждением мыл всю с ног до волос. Она, похоже, тоже почувствовала себя ребенком и улыбалась в моих руках, закрыв глаза.
Когда я завернул ее в мохнатое полотенце и собрался было, отнести в спальню, она засопротивлялась:
- Теперь ты. Теперь я тебя выстираю. Мне тоже хочется.
Я не мог похвалиться, что ни с кем кроме нее не был, зато у меня не было гематом на теле.
Я, к сожалению, не помню, как меня купала в детстве мама, и не люблю все эти игры в "спинку потру" и прочие… Но я все-таки с удовольствием вытерпел все ее шалости кроме одной. Она не могла провести рукой мимо кое-чего, чтобы не прикоснуться. Довела меня до исступления. А когда я выпрямился в ванне, вдруг встала на колени, и взяла все это ртом. Где уж мне было противиться и сдерживаться. Я низвергся почти мгновенно. Она не отпрянула. Все приняла в себя, и долго стояла так, прижавшись лицом и обняв меня за ягодицы. Почему? Зачем? Я не люблю такие процедуры, и она об этом знает.
Немного уняв свой трепет, я поднял ее лицо. Она плакала. Я присел, поцеловал ее, поискал у нее во рту, чтобы чувствовала язык и губы, а не что-нибудь иное. Она поняла меня, и опять мы обнялись в дурацком положении - через край ванны. Потом я еще поцеловал ее в губы, потом в грудь. Потом отнес ее, и мы лежали в постели, и все отдаляли, отдаляли тяжкий разговор, который ждал нас впереди. Она боялась расспросов о том, с какой стати ее понесло на эту чертову дачу. Я боялся, что она каким-нибудь краем окажется виноватой в этой нашей чертовой достоевщине.
Что может быть прекраснее прикосновений любимого тела, когда тебя радует все: запах, формы, гладкость кожи, дыханье, и когда двое не могут оторваться друг от друга и прервать бесконечность поцелуя?